Музыка войны

Ульяна, невзрачный подросток, бывшая и до войны немногословной и замкнутой после пережитого с родителями, их пьяными ссорами и потасовками, теперь и вовсе перестала говорить, только отвечала односложно на вопросы. При том часто она и не слышала сами вопросы, и Насте приходилось повышать голос, чтобы привлечь внимание племянницы.

– Господи, ну о чем ты думаешь? О чем? – Сказала она теперь, сидя на заднем сиденье старой «Лады» Владимира.

– Ни о чем. – Пожала костлявыми плечами Ульяна.

Даже сердясь и возмущаясь, Настя не кричала, а только чуть меняла тональность голоса, она как будто не говорила, а шипела, упрекая собеседника. Трудно было представить себе столь тяжкие обстоятельства, при которых бы она повысила голос, а уж тем более прикрикнула на человека. Однако и ее шипения было достаточно, чтобы разобрать, что она была недовольна, потому Ульяна бросила на тетю резкий испуганный взгляд: в глубине души она боялась ее гнева, ведь это был последний взрослый человек, кроме старенькой бабушки, который не отказался от нее. Поняв, что своими придирками, участившимися с беременностью, она пугает девочку, Настя тут же унялась.

– Забудь.

Тогда Ульяна, вновь увлекшись скользящими перед глазами необыкновенно зелеными, насыщенными вкраплениями белесых березовых стволов, темных ельников, бесконечных полей, волнующихся на ветру и гуляющих в разные стороны так вольно и чудно, словно они существовали во власти одной им ведомой жизни, погрузилась в пучину собственных детских грез, наивных, смешных, несбыточных. Узнай Настена, о чем думала племянница, она тут же заявила бы, что мысли подростка были столь далеки от действительности, сколь Земля была далека от огненного Солнца – оттого-то Ульяна и под пытками не раскрыла бы ей пути, по которым бродили ее свободные от всяких оков настоящих возможностей и суровых рисунков суетного и жестокого мира мысли.

– Куда после института пойдешь работать? – Спросила Настя у Володи, лихо справлявшегося с рулем.

Он был в Настину породу: такой же худой, с торчащими ушами, с большими, но некрасивыми впалыми глазами, отчего под ними всегда виднелись синяки. Он был таким же честным, бесхитростным, лишенным воображения человеком, как и Настя, оттого-то, должно быть, он и выдал ей все, что было у него на уме:

– Еще год, и закончу. Не знаю, куда пойти теперь с моей специальностью. Отец ездит на работу по пять часов, когда раньше дорога занимала два часа. Война! Изматывает все… И неопределенность, и не знаешь, кому это нужно вообще? Разве захочется теперь семью создавать? А если не создавать, то зачем гнаться за должностью или зарплатой?

– Но ведь работать все же где-то нужно… Без дела как сидеть здоровому парню?

– Да, без дела нельзя… Не верится мне, Настен, что я на работу выйду вообще.

– Как это: «не верится»? Ты что же, дурака валять будешь?

– В ополчение уйду, и все на том.

– Ах!

Он затронул самое болезненное, что было в Насте, словно сковырнул ножом в тот миг, когда она надеялась отвлечься и забыться простым разговором с молодым и точно более беззаботным, чем она, братом. Его юные, почти детские невзгоды должны были затмить ее тяжелую от несчастий память. Но нет! И тут, словно проклятье, болезненный укол в самое сердце! Мужчина, которого она любила более себя самой, не только не отвечал ей взаимностью, но и был большею частью времени недосягаем, и конца этому не виделось.

– Ведь мог бы и сослужить в другом. – Все же нашла в себе силы сказать Настя. – Ведь у тебя будет высшее образование! Туда уходят те, кто потерял близких, у кого работы нет, кто не может учиться… шахтеры бывшие… старики.

Произнеся последнее слово, она, конечно же, подумала о Семене Владимировиче Лопатине. После бегства Парфена он замкнулся в себе и в течение двух месяцев был точно потерян, точно впал в беспамятство. Близкие боялись, что он тронется умом или станет совершенным ребенком, хотя он был еще молод для этого. Однако случилось совсем иное: по прошествии двух месяцев выяснилось, что все это время Лопатин был занят обдумыванием решения, давно зревшего в нем. Вскоре он объявил, что уходит воевать, как когда-то воевал в Афганистане. Так Вера Александровна осталась совсем одна.

– Не важно это все. – Ответил Володя.

– А что важно? – Казалось, голос Насти не мог прозвучать еще более уныло.

– Важно то, что я не могу оставаться в стороне, когда гибнут мои сородичи… родственники, знакомые, соплеменники, в общем. Кажется, будь это на другом конце страны или мира, тогда бы, должно быть, сказал бы: «Моя хата с краю.» Но суть в том, что все это происходит не где-то там, в необозримом «далеко», нет! Я вижу это не на экране телевизора, слышу не по радио, а чувствую все на себе, на собственной шкуре, вижу собственными глазами… И оттого все так разнится с тем далеким надуманным ощущением, какое было бы, будь это где-то с другими людьми, городами, областями. Мне думается, если останусь в стороне, то буду последним мерзавцем на земле, неполноценным… ведь я мужчина! Разве можно поступить иначе?

– Можно. – Ответила сухо Настя, с неприязнью подумав о Парфене.