Музыка войны

Лопатин глядел на товарищей и не узнавал их; все они стали задумчивыми и уже не казались молодыми дурачками-балагурами, любителями шуток, танцев, песен и пахабных историй. Должно быть, и он для них был неузнаваем, и он переродился…

В первый же день, как они прибыли на место дислокации, Лопатин обратил внимание на то, что здесь было разбито восемь палаток, стояли гаубицы, артиллерия. Им велели строиться, и тогда их глазам предстали бородатые мужчины, по их мнению, дедушки, совсем старики, а старикам тем было по сорок лет! Это были таджикские партизаны, мгновенно переброшенные в Афганистан для того, чтобы пресечь высадку американских войск в эту страну. С задачей своей они справились: в те годы Штаты не смогли ввести войска для смены власти в стране, однако ж они не остались в долгу и продолжили помогать террористам своими излюбленными способами.

Эти дедушки плакали, вытирали слезы, глядя на молодых солдат, совсем детей, прибывших им на смену, а Лопатин с товарищами не понимал, что происходило, и почему такие здоровые крепкие мужчины-мусульмане роняли слезы. Старики обнимали вновь прибывших солдат и приговаривали:

– Эх, ребята, еще совсем дети, сами не понимаете, куда попали… Здесь каждый камень под ногой будет стрелять…

12 орудий были всегда наведены на танковую бригаду душманцев, и если бы они бросились в бой, по ним бы открыли огонь. Еще шесть орудий были направлены на тюрьму, выхваченную из-под власти террористов. По очереди стояли на посту, охраняли дорогу, это было, пожалуй, самое тяжелое занятие из всех – стоять по двенадцать часов без отдыха. Из всего обмундирования были только шинели и кирзовые сапоги, а от усталости, бывало, Лопатин с товарищами спал не просто на земле, а в снегу, забыв себя. Даже годы спустя Семен не мог понять: почему никто не болел тогда? Адреналин, молодость, жесточайшие условия, желание выжить любой ценой? Постоянно мерзли, плохо питались – но не болел никто.

Если днем холода опускались до минус десяти градусов, то днем приходила жара под тридцать, поднимались извечные песчаные бури, и вездесущая пыль проникала всюду – в еду, в рот, под одежду, в глаза, нос. За гигиеной особенно следили, потому что от одного расчесывания кожи боец заражался инфекцией, однако находились ленивые, которым приходилось часто давать по шее, чтобы они не запускали себя, раздевались и мылись вместе со всеми.

Варили картошку, черствую, перемерзшую, ели кильку – не было никакого разнообразия в еде. Через месяц пришла информация, что танковая бригада мятежников перешла на сторону правительства и Советов.

Однажды начались обсуждения дедовщины, кто-то из ребят постарше предложил ввести старые армейские порядке и здесь, на войне. Тогда Лопатин, красавец-спортсмен, борец и боксер, вышел из строя и смело заявил:

– Пусть выйдет сюда самый храбрый, и мы один-на-один решим этот вопрос. Побьет меня – сапоги буду лизать. А нет – не будет никакой дедовщины у нас!

О крутом нраве Лопатина и его тяжелом кулаке многие были уже наслышаны даже среди тех, кто впервые встретил его здесь на афганской земле. Никто из солдат не шелохнулся, не вышел их строя.

– Стало быть, никакой дедовщины у нас не будет! – Заключил он. Более этот вопрос никогда не поднимали.

В те дни Семен получил скопом несколько писем сразу: все они были от его товарищей, матери и, конечно же, Леночки. Она писала о том, как скучает, о том, что началась война и она переживает, потому что всякое может быть. Видимо, она уже предчувствовала, что Семен угодит на фронт, но пока не знала о том наверняка. Следом он прочел два других письма от товарищей: ах, если бы только никогда не читал, если бы их затеряли в горах, среди безмолвных пустошей или полей!

Двое друзей, сговорившись, написали ему, чтобы оболгать Леночку, выставить ее кокеткой в его глазах. Ей приписывали новые отношения сразу с двумя их друзьями, и Семен, хоть и повзрослевший, а в любовных делах еще совсем мальчишка, предпочел сразу же поверить, не размышляя и не задаваясь вопросом, зачем товарищи так торопились поставить его в известность о поведении Леночки. Он не увидел в их наговорах надуманности и обмана. Теперь письмо возлюбленной, трогательное и нежное, жгло кожу сквозь карман; оно казалось полным лжи и женского коварства. Ах, говорил он себе, разве не знал он, что Лена не сдержит слова? Не знал, сколь тяжело будет Лене с ее обаянием и жизнелюбием два года притворяться слепой и глухой, умершей для мира, для радостей молодых и беспечных юношей и дев?

Все это он знал еще до того, как отбыл служить. Так чему было изумляться и к чему таить обиду на девчонку, пусть и любимую, но легкомысленную и ветреную, теперь?