Музыка войны

Каждый божий день яростное солнце сперва осторожно, словно проверяя тебя, струилось косо в квартиру сквозь высокие стекла стен балкона, и на душе становилось легко и радостно. Так начинался новый день – со странной надеждой, что сегодня все будет иначе, что сегодня не будет привычного однообразия, раскаленного светила, слепящего и разогревающего жилище как на жаровне целый день, причем с особенным рвением после обеда, когда от духоты плавятся мысли. Однако вскоре неизменная погода острова заставляла забывать о пережитом утром: все повторялось вновь, безо всякой новизны, как по заученному в учебнике, как на заезженной пластинке.

Кто-то будто насмехался над Парфеном, бесконечно пытая его. Пот струился со лба, между лопаток, пот пропитывал футболку, но он продолжал работать, выполняя условия того самого контракта, оплаты по которому хватит лишь на продление аренды квартиры. Что он забыл на этом далеком острове, зачем приехал сюда? Влекомый когда-то Кариной, он посмел поверить, что теплый океан и вечное лето были верхом его мечтаний, а теперь, когда Парфен остался совсем один, без жены и детей, он наконец прозрел, он убедился, что все было тлен.

Здесь счастливо жили лишь обеспеченные европейские и русские пенсионеры, доживающие свои дни, спасающиеся от инсультов, инфарктов и их последствий – да и те ходили с натянутыми улыбками, словно каждый день им необходимо было опровергать собственные сомнения в правильности своего жизненного выбора. Молодые же семьи либо так боролись за кусок хлеба, что не успевали подумать о том, что они забыли в этом захолустье, либо наслаждались океаном и теплом, внутренне понимая, что не задержатся на острове надолго: подрастут дети – встанет вопрос о школе, и они вернутся домой.

О, временами Парфену казалось, что он ненавидит самый остров и все, что его наполняет. Ненавидит жителей острова, праздных испанцев, чьи предки однажды уничтожили все коренные народы этой райской земли, испанцев, что стали наркоманами и тунеядцами. Ненавидит самодовольных англичан англичан – за то, что они успешно властвовали в мире вот уже сотни лет, и здесь на острове такое положение дел особенно проявлялось, ненавидит каким-то образом приблизившихся к ним русских за их богатства и расточительство.

Решение Парфен принял почти сразу, и теперь с вожделением ожидал дня, на который у него был куплен билет в один конец. Да, он вернется на Украину: а как еще? Вот только куда поехать? С Зоей Васильевной Карина прекратила всякие отношения, а с его родителями – прекратил отношения он сам. Вернется в Донецк – непременно встретит их, знакомые увидят, донесут, и тогда возникнут невыносимые подстроенные встречи, во время которых старики будут стыдить его, а он… будет извиняться, каяться, в глубине души не испытывая мук совести. Что-то большое и хрупкое однажды надломилось в Парфене, и он стал тем, кем был теперь – человеком без большой совести и тем более без большой души. Случилось ли это постепенно, начиная с мгновения, когда он не защитил Таню, когда смотрел на жуткие зрелища факельных шествий в Киеве и не считал это чем-то зазорным, когда видел погибших от обстрелов людей в Донецке, но не шел в ополчение, когда терпел бесконечные унижения со стороны жены или же единоразово, лишь только Карина ушла от него – он теперь не мог разобрать.

Если раньше Парфен был просто нерешительным увальнем, ведомым женой, то теперь в довершении всего он стал еще и просто увальнем, бесхребетным ничтожеством. Да, он катился вниз по наклонной жизни – этого нельзя было изменить, этого нельзя было поправить, потому что не было сил на борьбу. Борьба с собой – всегда самая сложная.

Оставался лишь вопрос работы: чем он будет заниматься? В какой город поедет в поисках новой работы? Ему ведь и на Родине нужно будет думать о жилье!

И вот сегодня наконец на глаза ему попалось сообщение одного старого знакомого по институту: он писал про контракты, про высокие зарплаты. Звучало крайне заманчиво, но совершенно смутно, непонятно, что за работа, и почему требований к соискателям почти не было. Парфен написал товарищу и с нетерпением ждал его ответа.

Вдруг совершенно неожиданно размышления Парфена, сколь бы безжизненными и полными затаенной горечи они ни были, прервал звонок в дверь. Распахнув дверь, он с удивлением обнаружил перед собой Карину, только не свою старую Карину, а какую-то новую, свежую, интересную.