Музыка времени

Когда началась Отечественная война, моей маме было 17 лет, она училась в техникуме на факультете бухгалтерского учета на втором курсе в городе Запорожье. Бомбежка города стала столь неожиданной и ужасающей, что паника в городе навела ужас на маму до конца ее дней. Одни люди бежали с криками в разные стороны, другие мародерствовали, расхватывая товары из разбитых витрин и взорванных магазинов, на улице лежали убитые и умирающие, истекающие кровью, им никто не помогал, а самым страшным был звериный оскал человека, выпустивший наружу самые кровавые свои инстинкты, отсутствие власти, полная анархия, и вокруг – СМЕРТЬ.

Мама спасалась вместе с беженцами на случайных поездах, без гроша в кармане и без одежды. Судьба занесла ее в степной район, названия местечка я уже не помню, а спросить не у кого, мамы давно уже с нами нет. Там расквартированные по домам беженцы получили от таких же бедных проживающих там людей и кров, и пищу, и какую-то одежду. От голода у нее мелькали галлюцинации, и постоянное чувство недоедания изводило и душу и тело.

Дотащившись до торговых рядов, беженцы не поверили своим глазам: за бесценок отдавали свинину. Дрожащими руками выменянный кусок свинины бережно принесли в приютивший их дом и, попросив у хозяйки сковородку, принялись готовить себе роскошную еду. Хозяйка ушла из дома по делам, а беженцы, оборванные и голодные, устроили себе «праздник». Маленькими кусочками, тщательно пережевывая, перемешивая с печеной брюквой и кусочком лепешки из отрубей, голодные люди ели жареную свинину и вспоминали довоенное время, молясь, чтобы поскорей окончилась война.

Как вихрь, влетела в дом хозяйка; размахивая руками, охватив голову, она распахивала окна и выкрикивала какие-то слова на татарском языке: «Авартыру, агулагыч, адэмче, айкалу, и т. д.», беспрерывно вертя в руках тряпку для лучшего проветривания комнаты. Остолбенелые беженцы с осоловелыми от неожиданной сытости, лицами, ничего не понимая, дожевывали остатки мяса и боялись только одного, – что их выгонят вон. Хозяйка не выгнала страждущих; схватив тряпкой, а не руками, как какую-то гадость, сковородку, она отнесла ее в степь и вышвырнула в туманную даль. Ну не едят татары свинину, что очень не понятно хохлам из Запорожья!

Этот случай можно считать забавным. Никто и никому не хотел зла, но именно в это тяжелое время, несмотря на мамин молодой сильный организм, в ней поселился туберкулез, который тогда считался смертельной болезнью, так как антибиотики еще не пришли в массовое пользование.

После войны мама уехала к сестре на Дальний Восток, где тоненькая, худенькая, с ярким туберкулезным румянцем и блестящими огромными голубыми глазами (они, кстати, достались мне по наследству), натуральная блондинка, она встретила моего отца. Они поженились молниеносно и очень любили друг друга, а когда ночью мама, закашлявшись, включила свет, мой будущий отец увидел окровавленную подушку. У мамы пошла горлом кровь, и она стала с ним прощаться и готовиться в последний путь. Но любовь делает чудеса. На «черном» рынке отец с большим трудом достал за сумасшедшие деньги стрептомицин, который и сохранил эту, еще маленькую тогда, ячейку общества – отчаянно и нежно любящих друг друга молодых людей.

Скромный достаток, но жаркая жажда жизни и желание быть красавицей, всегда присутствующие у любой женщины, подвигли маму на маленькие хитрости. Купив с получки шесть расцветок ситца или штапеля, по 75 копеек или по рублю за метр, мама шила себе шесть платьев, на каждый день – по платью, а на седьмой, выходной, хватит халатика.

На работе, а она работала в военно-морском госпитале бухгалтером, слыла блестящей женщиной, меняющей туалеты каждый день. Как на нее смотрели офицеры, когда она шла по территории госпиталя с высоко поднятой головой, потряхивая белокурыми волосами, на стройных ножках! Кстати, эти самые тонкие ножки совсем не были в моде в городе Запорожье, мамина мама, а моя бабушка, всегда говорила: «Горе господнее, а не дочка, надевай по пять пар чулок, чтобы ножки были потолще, не срамись! Никто тебя тут замуж-то не возьмет! Ох, грехи мои тяжкие!» Получается, что Дальний Восток уже в сороковые, пятидесятые годы ценил в женщине французскую тонкость и красоту. Ах, мамочка моя, в голодное время в моде «справненькие», а в сытое – астеничные и тощенькие.

Когда мы с мамочкой бродили по универмагу и покупали ей трикотажные белые трусы, мы с мужем жили уже в Москве, а мои родители – в Подмосковье. Мама часто приезжала к нам, помогала с маленькой дочкой, и ее приезды и отъезды были нашей привычной жизнью.