Музыка жизни

Мы пели и играли с таким подъемом, что и певцы, и хор, и оркестр были не просто исполнителями, а непосредственными участниками самой настоящей драмы любви. Достойными участниками были и зрители — сцена и зал как бы слились воедино. Когда Дель Монако во втором акте спел свою знаменитую «арию с цветком», в зале началось что-то невообразимое: крики восторга, невероятной силы аплодисменты длились более десяти минут. Такого в Большом еще не бывало. По мизансцене Хозе должен был после арии вставать с колен, но Марио очень долго не мог этого сделать: во время спектакля не принято бисировать. Дирижер А. Ш. Мелик-Пашаев, улыбаясь, стоял, опустив руки: успокоить зал было невозможно, продолжать оперу — тоже.

Пока мой бедный Хозе стоял передо мной в неудобной позе, у меня были свои проблемы. В партии Кармен сразу после арии Хозе начинается сложное место: если очень продолжительные аплодисменты, то можно потерять тональность, в которой певица вступает — без всякого аккорда, который мог бы ей помочь: «Нет, это не любовь…» И вот, чтобы держать эту тональность, я сидела и все время гудела вполголоса: «Нет, это не любовь». Зал неистовствовал, и я не могла продолжать. Александр Шамильевич смотрел на меня, а я смотрела на него — что мне делать? И вот он дал знак: «Начинайте!» Я спела свою фразу, которую, конечно же, нельзя было услышать на фоне продолжавшейся овации. Но постепенно зал успокоился, увидев, что оркестр уже играет.

Описывать накал чувств в четвертом акте бессмысленно — это надо видеть и слышать, благо видеозапись того спектакля, который транслировало телевидение, сейчас можно купить (что я и сделала в Америке, поскольку у нас в стране — диву даешься в очередной раз! — эта кассета не продается).

Зал приветствовал нас стоя. Мы выходили на поклоны бесчисленное множество раз. Марио целовал мне руки, у меня из глаз текли слезы — от радости? от напряжения? от счастья? Не знаю… За кулисами артисты хора подняли Марио и так на руках понесли его со сцены в артистическую. (Когда-то, в начале века, такой чести был удостоен другой певец — великий русский бас Федор Иванович Шаляпин.) Марио, тоже радостный, счастливый, сказал тогда: «Я двадцать лет пою на сцене. За это время я знал многих Кармен, но лишь три из них остались в памяти. Это Джоанна Педерцини, Райз Стивенс и Ирина Архипова».

Выйти на ^-улицу оказалось непросто — нескончаемые овации москвичей, увидевших ожидаемое чудо, перекинулись за стены театра, который окружила огромная толпа. В ней были и только что вышедшие из зала, и не попавшие на спектакль, и те, кто смотрел трансляцию по телевидению и успел приехать к Большому. (Нам потом рассказывали, что многие любители оперы, которые не смогли купить билетов, собирались в квартирах своих знакомых, у которых имелся телевизор — редкая по тем временам и дорогая вещь, и, отложив все, даже очень важные дела, буквально впивались взором в маленький экран.)

Я не считала себя знаменитой и полагала, что без грима и костюма меня никто не узнает у служебного подъезда и я могу выйти из театра совершенно спокойно. Но московская публика умеет любить! Меня тут же окружили, говорили самые добрые слова, благодарили. Не помню, сколько я тогда подписала автографов… Впервые в жизни так много…

На следующий день после первого спектакля «Кармен» Москва бурно переживала увиденное и услышанное накануне. Великий тенор не только не обманул ожиданий любителей музыки и театра, но и превзошел их. На второй спектакль «Кармен» в Большой театр пришел тогдашний руководитель страны Н. С. Хрущев. Рина Дель Монако, находившаяся за кулисами, начала показывать мужу — мол, смотри, вправо от сцены, в ложе… Никита Сергеевич сидел не в центральной, официальной правительственной ложе, а в боковой, предназначенной для обычных посещений театра членами правительства. Марио, когда мы выходили на поклоны, подходил на авансцене к этой ложе и кланялся на аплодисменты Н. С. Хрущева. Думаю, что он лишний раз убедился, каким вниманием и уважением пользовалось его искусство в нашей стране, и был потрясен таким отношением.

Но море вызванной им любви не хотело входить ни в какие берега. Следующей оперой, которую пел Дель Монако, были «Паяцы». Когда спектакль закончился (он шел на сцене филиала Большого театра), то часть Пушкинской улицы и весь Копьевский переулок были заполнены восторженной публикой. Никто не хотел расходиться, тем более что июньская ночь была светлой и теплой. Я в это время была в его артистической — пришла сразу из зала, чтобы поздравить его с успехом. Из окна, находившегося на втором этаже, я видела эту плотную массу радостно кричавших людей: «Марио! Марио!»