Музыкальная шкатулка Анны Монс

Она пыталась его вернуть, письма писала, пусть и давалась ей с трудом грамота, но сидела, скрипела пером, выводя заумные словеса. И себя блюла, как полагалось доброй супруге. Только разве ж ему такие нужны? Девок ему подавай — веселых, доступных… не человек — кобель, которого только помани, и он кинется следом. Доходили до Евдокии всякие слухи.

И про полюбовниц.

И про то, что все чаще царь заговаривал о том, будто не нужна ему жена.

И про то, что уже отписывали за него по монастырям, испрашивая согласия на то, чтобы приняли царицу в постриг.

И про то, что мысли эти черные нашептывала ему гадюка кукуйская, которую царицей величали.

— Анна, — прошипела Евдокия, сжимая пухлые кулачки. — Анна…

Монсиха, дочка купца, тварь, доброго словечка не заслуживающая! Одурманила, обвела наивного Петрушу, привязала к юбке своей ведьмовством.

Будь проклята она…

— О чем печалишься, царица-матушка? — спросила старушка, из тех, которых при Евдокии множество было. Она, по примеру свекрови, спешила окружить себя набожными людьми. Пусть видит народ, что привечает достойных царица. А заодно и самой веселее, старушки-то — не девки молодые, знают, как беседу вести, историев всяких опять же про земли чужедальние, про чудеса, которые в мире случаются, про то, как сон истолковать или примету особую. И душеньку утешат.

— Томно мне, — Евдокия поднялась.

Раздобрела она за последние годы, прибавила в теле, но только похорошела от этого.

— Сядь, — велела она, и старушка клубочком вкатилась в светлицу, села на полу. — Рассказывай, что слыхать…

Только они ей и остались — богомолицы, праведницы, светлые люди.

Родня-то, прежде крутившаяся у ног Евдокии, будто стая голодная, вдруг поразбежалась, поняла, что с опальною царицей водиться — себе дороже. Отец и то заглядывает редко, и братья ее позабыли.

— Царь-то воротился, — громким шепотом сказала старушка, засовывая за щеку сушеное яблоко. — И сразу на Кукуй отправился.

Уже не больно… почти не больно, только в груди сердце заледенело.

— И там с Монсихой, — чтоб волосья ее повылазили, глазья полопались, чтоб кожа счернела, как у маврихи, — там три дня провел.

А Евдокии и письмишка захудалого не написал.

— Уехал довольный… не печалься, царица-матушка, жди! Господь-то Он все видит, и отойдут гадюке твои слезы…

— Что еще говорят?