Музыкальная шкатулка Анны Монс

— Не бойся, царица, — осмелев, зашептала старушка, поглаживая унизанную перстнями ладонь Евдокии. — Не будет в том греха великого. Монсиха — безбожница, отступница, не ведает истинной веры. Да и поговаривают… — Старушка понизила голос, заставляя Евдокию наклониться: —…Сама она черным колдовством балуется! Держит при себе ворожею, про которую говорит, что, мол, это святая женщина, которая в вере ее наставляет…

Врут?

А если и правда наставляет? Если перейдет Монсиха в православную веру, то… царица Анна…

Засела мысль в голове, застучала в висках молоточками.

— Зови, — велела Евдокия, преодолевая последний страх. — Зови немедля!

Чернокнижница оказалась женщиной нестарой, с темным носатым лицом и бровями, сросшимися в одну линию. Она шла, прихрамывая на левую ногу, и руку иссушенную, выкрученную, будто старая ветка, прижимала к груди.

— Здраве будь, матушка, — сказала чернокнижница, кланяясь до самого пола. — Поведали мне о твоем горе. Помогу. И не бойся, не на тебя сей грех ляжет. Завтра сходи к заутрене да щедрую милостыню раздай, пусть молятся за тебя людишки. Тем и очистишься.

— А ты?

— А я… я уж как-нибудь. — Узкие губы сжались в линию. — Сядь на лавку, матушка…

Евдокия села, и давешняя старушка, пристроившись у нее в ногах, принялась растирать ладони царицы, приговаривая:

— Все ради тебя, ради сыночка твоего… Господь, Он правду видит…

Чернокнижница доставала из сумы самые разные предметы: чашу, будто бы серебряную, но кривобокую. Склянки, мешочки, черные свечи, небось из человечьего жира топленные… запахло сушеными травами.

— Не думай обо мне, матушка, — сказала она с насмешкой, — о ней думай, о разлучнице…

Пошла она вокруг стола, плеснула в чашу из одной склянки, из другой… сыпанула щепоть белого порошка, и взвился дым.

— Думай, думай…

Думала Евдокия, вспоминая обиды, собирая одну за другой, словно нищенка — копеечки. И вот уже встало перед ее глазами лицо Монсихи: белое, бледное, точно блин недопеченный. Смотрела царица в глаза ее бесстыжие, и руки сами тянулись выцарапать их.

Звучал в ушах низкий голос чернокнижницы.

И вот встрепенулись огоньки черных свечей, завоняло…

— Руку…

Будто во сне, не смея не подчиниться, протянула Евдокия руку и вздрогнула от быстрой боли: проколола чернокнижница палец острою булавкой и подхватила капельку крови в чашу.

— Так оно верней…

Вновь заохала, захлопотала старушка, но Евдокия отмахнулась от нее. Ненависть, лютая злоба, доселе ей неведомая, поднялась в душе ее.

Пусть умрет!

Пусть мучается, как мучилась сама Евдокия!

Пусть проклята будет!