Музыкальная шкатулка Анны Монс

— Этот объявился почти сразу после папашиной смерти. Как черт из коробки. Мы-то еще тогда с мамкой сладить пытались. Она же вся такая больная, несамостоятельная! И бабка нервы нам трепала, чтоб, значит, приглядывали мы за ней. Ну, мы и приглядывали, как умели. — Герман закинул ногу за ногу и, задрав штанину, поскреб волосатую лодыжку. — Комарье. Вчера закусали, прям до одурения. Мамка не больно-то нам радовалась. Отвлекали мы ее.

— От чего?

— А кто ж ее знает? Просто впечатление такое складывалось, что ей только воспитание не позволяет нам на дверь указать. Мол, она, конечно, рада нас видеть, но разговаривать нам не о чем.

Что ж, Герман — не первый человек, который указывал на эту особенность характера Ольги.

— Ну, я как-то заглянул к ней, а там этот… сидит, что-то рассказывает, и мама буквально светится вся. А меня увидела — и перепугалась. Небось решила, что я бабке поскачу докладывать. Нет, я сразу сообразил, что тип этот бабке не приглянется, уж больно он… обшарпанный какой-то. Прям как ты, извини за прямоту.

Игнат извинил, хотя и не понял, в чем именно его обшарпанность выражается. Костюм вроде чистый, из новых. И что не так?

— А бабка таких и за людей не считает. Только на бабку начхать, маман-то в кои-то веки на человека походить стала. Чего ей жизнь ломать? Ну, если нужны этому типу деньги, пускай себе, небось хватает у нее. И бабка больше, чем можно, взять не позволит. У нее-то хватка бульдожья… бабку мою все боятся. Смотри, женит она тебя на Летке!

— Спасибо, как-нибудь обойдусь.

— Ну-ну… я вот тоже думал, что обойдусь.

— Не вышло?

— Ага. Дочка делового партнера… хорошая девочка… воспитанная… выдрессированная, прям как маман. И я себя порой цирковой лошадкой чувствую. Ну, да бабка не вечная.

С этим Игнат мог бы и поспорить. Знавал он людей, вроде любезнейшей Луизы Арнольдовны, которые жили долго, до последнего момента сохраняя ясность мышления и силу духа. Так что надеждам Германа вряд ли суждено было скоро сбыться.

— Ты про шкатулку расскажи.

— Да там и рассказывать нечего, — Герман задумчиво поскреб ногу. — Ну, этот тип тогда откланялся, вроде срочное дело у него… просто-таки срочнейшее. А я мамке прямым текстом заявил, что плевать мне, с кем она романы крутит, лишь бы счастлива была. Только если он ее обижать вздумает, пусть маман не отмалчивается. А я уж найду на него управу… Она же стала рассказывать о том, какой он замечательный. Первая любовь… я свою первую как-то и не особо помню. Она же в романах вся жила, а в романах — первая любовь, она на всю жизнь. Ну, я не спорил. Пускай себе. А маман стала меня уверять, что, мол, у ее этого… забыл имя, чувства искренние. И он ей шкатулку подарил.

— Подарил? Не дал на хранение?

— Подарил. Я точно помню, она раза три повторила, что, типа, это очень ценная шкатулка, что она диких денег стоит, но не в них дело, а в том, что шкатулка такая на свете одна. Вроде ее сам Петр сделал, ну, тот, который царь, и еще он Петербург построил.

Интересно. Если речь шла о том, чтобы оставить ценный артефакт на хранение, претензии Перевертня понятны: он желал получить вещь обратно. Но вот если он сделал подарок, то…

Или это тоже объяснимо?

Подарок был для любимой женщины, а после ее смерти — в теории — он отошел к наследникам, которые Перевертню вовсе не казались достойными обладателями шкатулки. Вот только забрать подарок сложнее, чем то, что было передано во временное пользование. И Перевертень солгал.

Ему это в любом случае не помогло, но…

Тогда кто убил Ольгу? А Игнат почти не сомневался, что это было убийство. Уж больно своевременно эта смерть пришла!

— И когда это случилось?

— Ну… — Герман наморщил лоб. — Где-то за неделю до маминой смерти. Она мне эту шкатулку подержать дала, все говорила и говорила…

— А в тот день произошло что-то… необычное?

Герман хмыкнул и прищурился:

— Ты тоже не веришь в несчастный случай? Самое необычное, что бабка верит, и истово.

Это действительно, мягко говоря, необычно. И даже подозрительно! Кому-кому, а Луизе Арнольдовне скорее подходит роль обвинителя, причем не столь уже важно, есть ли для обвинений реальная почва. В данном случае она была.

— А она ж не дура… Вот почему маман одна оказалась? И кофе этот, который никогда не пила… а бабка как раз кофе любит. Именно того сорта, который маман заварила. Для кого другого она бы на кухню не пошла, а вот бабке не посмела бы отказать. — Тяжело вздохнув, Герман одернул штанину. — Она думает, что у меня в голове ветер гуляет… может, и гуляет, но я не слепой и не глухой. Перевертню невыгодно было мамку убивать. Он, конечно, мерзкий тип, и мне не нравился, но… она снова была счастлива. А остальное — так ли важно?

Для кого-то было важно, и настолько, что этот кто-то пошел на убийство.