Музыканты в зеркале медицины

Далее он вновь упрекает себя за то, что издалека безучастно наблюдал за трагическими событиями на родине, в отчаянии жалуется на то, что в трудный для своего народа час был обречен на бездействие и анонимность, и к этим чувствам примешивается тревога за судьбу «тайной возлюбленной’’ Констанции Гладков ской.

«Штутгарт. Что с ней (Констанцией — прим. автора)? Где она? Бедняжка! Может быть, она попала в руки москалей? Москаль давит, душит, убивает ее! Ах, любимая, я осушу твои слезы, я излечу раны сегодняшнего дня, напомнив тебе о прошлом, о том времени, когда не было никаких москалей. Тогда некоторые москали из всех сил старались тебе понравиться, а ты издевалась над ними. И тогда с тобой был я, а не Граб (Грабовский, будущий муж Констанции Гладковской — прим. автора).

У тебя есть мать, но она злая. У меня добрая мать, а, может быть, ее у меня уже нет. Может быть, ее убил, прикончил москаль. Мои пугливые сестры должны сами себя защищать. Мой отец в отчаянии и не знает, что предпринять, и рядом никого, кто мог бы поддержать маму, а я бесцельно сижу здесь, время от времени вздыхаю и изливаю мое отчаяние роялю. Зачем это все? Боже, мой Боже, сотряси землю, чтобы она поглотила людей этого века и пошли самые страшные кары французам за то, что они не поспешили нам на помощь».

Как ни странно, этот документ, несущий на себе столь явные признаки депрессивных реакций Шопена, не нашел совершенно никакого отражения в его патографиях, хотя несомненно то, что эти события оказали самое серьезное влияние на его развитие как человека и художника. Аксель Каренберг был первым, кто усмотрел причинно-следственную связь между этими событиями и последующими изменениями психики Шопена по типу реактивной депрессии. Каренберг изложил свои доводы в интересном исследовании, где в качестве доказательств воспользовался венскими письмами Шопена и Штутгартским дневником. Опыт подобных событий, похоже, явно превосходил силы молодого человека, которому едва исполнился 21 год, и, естественно, наложил печать на все его последующее творчество, в котором, начиная с этого времени, превалирует мотив «страдания и борьбы». Биографы Шопена сходятся на том, что уже не раз упомянутый нами «Революционный» этюд до-минор ор. 10 № 12, а также прелюдии ор. 28 си-минор № 2 и ре-минор № 24 наиболее ярко выражают его душевное состояние в то время. Скорее всего, они правы, и это действительно так, хотя такая трактовка ничем не подтверждается и ее, строго говоря, следует признать лишь гипотезой, в пользу которой говорят отдельные места из писем Шопена и его Штутгартский дневник.

Париж — вторая родина

Впервые Шопен смог вздохнуть спокойно, когда, прибыв в Париж в середине сентября 1831 года, наконец получил радостную весть о том, что его семья и друг Титус живы и здоровы. В политическом смысле в Париже наступило время, когда после Июльской революции король Луи-Филипп закрепил свое положение. Однако и при «короле-гражданине», получившем корону из рук буржуазно-либерального большинства в парламенте, основная масса французов по-прежнему была лишена избирательного права, и плодами революции воспользовалась в основном крупная буржуазия. Стремясь удержать расположение последней, правительство создавало новые экономические возможности. Под лозунгом «Обогащайтесь!» в короткое время некоторые семьи сколотили огромные состояния. Такая политика создавала не только политическую, но и социальную напряженность, ставшую питательной средой для раннего социализма. Уже в одном из своих первых писем Титусу из Парижа Шопен так описал здешнюю обстановку: «Знай же, что здесь царит страшная нужда… Низший класс стонет под непосильной ношей и постоянно думает о том, как бы изменить свою судьбу, но… достаточно появиться на улице даже малейшему скоплению народа, как тут же появляется конная полиция и разгоняет его».

Несмотря на признаки подспудного волнения, Шопен нашел в Париже, этом «лучшем из миров», оживленную творческую жизнь. Полученные в Вене рекомендательные письма Мальфатти позволили ему вскоре завязать знакомства с музыкальными знаменитостями французской столицы: «Через Паэра я познакомился с Россини, Керубини, Байо. Ему же я обязан знакомством с Калькбреннером. Ты не можешь себе представить, как интересно было узнать Герца, Листа и Хиллера, но они все ничто рядом с Калькбреннером». Шопен настолько увлекся Калькбреннером, что даже хотел на три года стать его учеником. Этому, однако, решительно воспротивились отец Шопена и его учитель Эльснер, который заподозрил, что за этим стоит интрига Калькбреннера, желавшего использовать гениального ученика в собственных целях.