MW-04-05

Северные европейцы до самого конца останутся мастерами обнаженной натуры с блондинками, что в XIX веке докажут английские прерафаэлиты (Росетти и последователи, голышки которых в большинстве своем - блондинки), французы Энгр (1780-1867) своей "Одалиской с рабыней" и Шассеро (1819-1856) "Эсфирью", а в ХХ веке бельгийцы Магритт (1898-1967) залитой Ниагарой золотистых волос красавицей в "Карнавале муд­реца" и Дельво своей "Хризалидой", написанной в 1967 год. Только две последние упомянутые работы принад­лежат уже полному изумлений сюрреализму, а длинная пленка рисованного кистями фильма, воспевающего обнаженность "блондиночек-дурочек", фильма, который совершенно не искал каких-то метафорических значе­ний, а лишь реалистически представлял то, что в природе есть самое красивое - раздетую женщину с золотыми волосами - закончилась в 1918 год на Модильяни. Несколько позже роль эту взяло на себя настоящее кино. Боттичелли - Модильяни. Между этими двумя сыновьями Италии растянулся увлекательнейший живописный пояс изображений обнаженных блондинок, замкнутый двумя туберкулезными пряжками. Возлюбленная фло­рентийка Боттичелли преждевременно умерла от туберкулеза, и выучившийся во Флоренции Амадео Модиль­яни (1884-1920) тоже умер от туберкулеза в тридцатипятилетнем возрасте. Вроде бы, метафизические бездны, но сейчас не об этом. Модильяни, творящий во Франции итальянец, более всего был предназначен судьбой для того, чтобы завершить путь, направление которому указал Боттичелли, но не потому, что его забрала чахотка, но потому, что у него был одинаковый талант - как к живописи, так и к любви.

Амадео по-итальянски значит: "возлюбивший Бога". Он был прекрасен будто ангел, женщины сходили по нему с ума уже тогда, когда он был еще ребенком, сам же он всю свою короткую жизнь поддавался этим чувствам так, как цветок поддается буре (в письме к Оскару Джильи он писал: "Я игрушка могущественных сил, рождающихся и умирающих во мне самом"). Но именно так он, собственно, и хотел жить, неоднократно повторяя: "Хочу, чтобы жизнь моя была короткой, но насыщенной". Жил он и вправду интенсивно - в переры­вах между занятиями живописью, питьем любимого Божоле и чтением вслух любимого Данте - но и не так уж

насыщенно, как пытаются уболтать нас все те седовласые старушки, которые в современном Париже оплаки­вают "Моди", утверждая, что были его любовницами. Если бы они говорили правду, у Модильяни не было бы времени взять в руки кисть, столько их еще живет. Кистью же своей он писал прежде всего обнаженную на­туру. Модильяни любил наготу и как каждый хороший любовник не стыдился ее. Случалось, что голый будто турецкий святой, засыпал он в цветах маленькой клумбочки возле своей мастерской. Однажды, рано утром, парочка котов, занимавшихся развратом на крыше, так увлеклась своим делом, что потеряла равновесие и свер­зилась на Амадео. Тот вскочил будто ошпаренный и вопя от страха выскочил на улицу прямо в объятия патру­лирующего полицейского. В том же самом садике танцевал он голяком в 1914 году с ошеломительной, "сотво­ренной для любви" испанкой Эльвирой, которую злые языки называли "La Quique". Они влюбились друг в друга с первого же взгляда, немедленно ужрались, сбросили с себя тряпки и начали танцевать будто африкан­ские туземцы, а "Моди" ежеминутно поворачивал голову в направлении окошка какого-нибудь разъяренного чинуши и выл: - Баранище! Скотина дурная! Сукин сын! Словом, вроде бы банальный хам, весь такой недели­катный и злобный. Потише! Не будем путать пьяной, брыкающейся фантазии (пусть даже с излишне экспрес­сивными проявлениями, но это из-за того, что заглатывались про запас в жизни, которой чахотка уже объявила блицкриг, и уже было известно, что она скоро выиграет) с неделикатностью чувств, ибо Модильяни в этом смысле был идеалом. Он не разрешал своим натурщицам позировать другим художникам (они, правда, его не слушались), поскольку, как сам он утверждал позируя обнаженной, женщина отдается художнику. Более того - он не разрешал никому входить в свою мастерскую во время работы и видеть обнаженную натурщицу, даже единственному своему опекуну и доброжелателю, Леопольду Зборовскому, без которого у него в течение мно­гих лет нечего было бы что положить в рот, и тогда он умер бы значительно раньше. И даже больше - Модиль­яни создал десятки обнаженных натур случайно встреченных девушек и проституток, но никогда не нарисовал в обнаженном виде свою прекрасную жену, Жанну Хебютерн. Святыню не лапают. Ничто так лучше не дока­зывает чистоты Модильяни, как его "разговор" с Ренуаром. Встречались они всего лишь раз, в 1918 году (за­помним этот 1918 год - это весьма важная дата) в Канье, и обоим оставался только год жизни. Без малого вось­мидесятилетний, скрученный ревматизмом и наполовину парализованный патриарх импрессионизма начал да­вать советы "вьюноше" тоном классного руководителя, желающего все же подлизаться к ученику:

- Ну вот, вы, молодой человек, тоже рисуете...

Модильяни даже не дрогнул.