MW

До сих пор вижу пейзаж из моих далеких снов, размытый в бесконечном времени, имеющий в себе не­что от каббалистической прелести случайного, закручивающего весь мир лентами радужной магии. Земля мер­цает отблесками мотыльковых крылышек и солнца, ветер расчесывает густые ковры цветов, кораблики тучек плывут по голубому заливу меж кронами деревьев, гордо торчащих будто коралловые рифы. Небо и вода про­водят вместе долгие и спокойные дни; время жужжит сонной осенней мухой; леса заполнены сонной, густой тенью, а широкие пустынные пространства обещают подарить вам одиночество. Вот первая причина, по кото­рой я возвращаюсь в тот сон, с той же надеждой, с которой возвращаются в родные края, в страну сожженной степи, перемещающихся моренных камней и печальных можжевельников, что пахнут влажным полумраком нарождающегося рассвета. Все это настолько далеко от мира телефонов, что будто существует на иной планете, где можно дать отдохнуть сердцу, найти пылинку своей судьбы и замкнутую в ней тайну.

В моих первых детских снах этот пейзаж вовсе не был пустынным. Его населяли когорты гномов, иду­щих за своим проводником. Ростом они не доходили ему до колена, но всматривались в его спину и вслушива­лись в звуки его флейты.

Иногда ко мне возвращается и сам звук флейты, принадлежавшей этому музыканту, врывается в мои сны, хотя я и не уверен, не он ли сам был их хозяином во все времена, насколько мне помнится. Возможно, флейтист всегда был элементом пейзажа, поначалу реальным, как запахи и лесные шорохи, и лишь позднее стал харизматически доминировать над ним, благодаря своему инструменту. Музыка, извлекаемая им из флейты, наполняла звуками всю мою детскую вселенную и удивительнейшим образом преображала сны ма­ленького мальчика в горькую фантасмагорию их воспоминаний человека, уже умудренного опытом и которому правда рвет сердце, желая выклевать оттуда последние крохи иллюзий.

Мелодия была негромкой, но всеобъемлющей. Она трепыхалась в заряженном электричеством воздухе, скользила по стенкам сна, превращаясь под сводами черепа в мерный шепот, заглушала грохот машин и бу­шующий гнев моря; она вылавливала голоса людей умерших и ушедших в мир, заполненный молчаливыми прохожими; она находила утерянные ключи мыслей, мимолетные жесты и старые пьяные привидения; она про­буждала тени забытых переживаний и улыбок, продиралась сквозь белую завесу фантазии к еще более нереаль­ным миражам; она скручивала струны из мгновений, давным-давно уже обыгранных временем; как обезумев­шая борзая мчалась она на все четыре стороны света одновременно - на восток и на запад, на север и на юг.

Я призываю эту мелодию очень редко и со все большим трудом. Я делаю это лишь тогда, когда не чув­ствую никакой иной любви кроме потребности творить, когда мне хочется только писать, а камней для невиди­мых строений, фундаментом которых служит внезапное озарение, не хватает. Тогда я прошу богов своей па­мяти и демонов воображения сжалиться надо мной, читаю молитвы более горячие, чем когда-то перед Рожде­ством, когда в далеком детстве посылал их к далеким пределам Страны Игрушек. Я молю, чтобы из глубочай­шей про пасти немочи появилось видение пустоши, над которой взлетает мелодия Гаммельнского Крысолова, хотя самого его там уже нет. Закрываю глаза и жду эту удивительно эфирную музыку, оставленную им перед тем, как уйти. А когда она появляется, звуки флейты в желтоватом полумраке моей комнаты открывают передо мною страну, велико лепную как великая фантастика Рождества, возносят над гнусным и бесплодным спокой­ствием пустых часов и минут. Демон экстаза опутывает все мои чувства, рвет все связи с землей и передает в мои руки господство над сушей и морем, выделяет местечко в стране всезнания над самыми верхушками спя­щих елей, над свернувшимися во сне городами, над пригашенными очагами людских страстей.