Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

– Ну вот, замечательно, я опять в привычном измерении, жив и, возможно, буду здоров. Только на хрена мне такая жизнь? Ни профессии нормальной, ни семьи, ни близкого человека рядом. – Аликс, – застонал я снова. – И услышал тот же женский голос рядом: – Подругу свою зовёшь, что ли? Так приходила она, да что там: вначале чуть ли каждый день бывала, несмотря на запрет пробиралась как-то, сидела, руку твою гладила. Счастливый ты парень, такая девушка… И любит тебя, это ж видно. Телефон свой оставила, велела звонить немедленно, днём, ночью, если очнёшься или там, не дай Бог… Так я уже ей позвонила, сейчас приедет, не волнуйся. – Я впал в забытьё, мне почудилось, что я погружаюсь в пруд с зелёной ряской и размытыми, как на картинах Моне, берегами, но страх, животный страх вновь оказаться там, неизвестно где, за гранью бытия, вытолкнул опять меня на поверхность. Моих губ коснулось что-то мягкое, чьи-то волосы, как воздушные брызги, защекотали мой лоб ниже повязки. Я увидел прямо пред собой узкое лицо с прямым носом и белокурыми волосами, которые непослушно выбивались из-под белой больничной шапочки. Лицо отстранилось назад и приобрело резкость, медленно, как в старом аналоговом фотоаппарате. – Алиса, ты? – всё опять расплылось у меня перед глазами. – Я, Коленька, я! – На мою плохо побритую щёку упали две капли, а затем ещё две, совсем солёные, скользнули по моим губам. – Ты только ничего, ничего не говори, врачи запретили тебе разговаривать и меня пустили только на пять минут. Я буду говорить, а ты слушай. Я так рада, так счастлива – ты не понимаешь, как я счастлива. А я ведь верила, днём на работе ждала, что позвонят, ночью ждала, в метро еду и волнуюсь, вдруг связь пропадёт. Я раньше не представляла, честно, не представляла, что можно так влюбиться в человека за один день, но ты такой был замечательный в тот вечер, весёлый, остроумный, с сияющей улыбкой, порхал и парил над всеми. Я и не знала, что такие парни, как ты, бывают, вообще люди такие, милые, добрые, умные и совсем не пошлые. А потом ты пошёл меня провожать, мы шли по ночной Москве, смеялись, целовались, ни на кого не обращая внимания. Как мы оказались на проезжей части, я не помню, понимаешь, не помню, и никогда себе этого не прощу… И тут этот грузовик, как из-под земли… Ты меня оттолкнул, а сам под колёса, упал навзничь и лежишь, как мёртвый, голова вся в крови. И я подумала… даже со злостью, что так не должно быть, чтобы вот так умирали. Так внезапно, так глупо… Тут скорая подъехала, кто-то вызвал. Стали меня от тебя отрывать, а доктор сказал: Не ори ты, успокойся, жив твой… – Она на секунду замолкла, и я услышал её прерывистое дыхание. – И я поехала с тобой в больницу и решила: спасу – спасу хоть одного человека в своей никчёмной жизни. И в церковь ходила, и кому только не молилась, и плакала каждый день, как дура. Но вот ты жив, и всё не напрасно, понимаешь, всё не напрасно. А плакать вот тебе не надо, совсем, – пальцы с мягкой салфеткой опять прикоснулись к моим глазам и щекам. – Мне нельзя здесь долго у тебя сидеть, здесь вообще запрещено. Но я опять приду, может быть даже сегодня, если пустят. И расскажу, всё тебе расскажу, про себя, про других, про всё. – И опять прикоснулись ко мне её теплые губы, и лёгкие шаги поспешили прочь. – Я сделал над собой невероятное усилие, приподнялся на кровати, но увидел только, как её белый халатик уже мелькнул в двери. Я оглядел свою постель всю в шлангах и проводах, безжизненные ноги под белой простынёй, свои руки с прищепками и катетерами капельниц, и увидел на левой руке, там у запястья, где должны были быть часы, узкую кожаную полоску, заплетённую в косичку заботливой рукой, с металлической восьмёркой, означающей вечность.