Мы будем жить

— Зачем они это делали? — хрипло спросил Нико. Я пожал плечами. Меня допрашивали под наркотиком об амару и, кроме того, проводили какие-то психологические тесты. Уже не помню, что я говорил, вообще ничего не помню. Я и без наркотиков все рассказал, мне и скрывать-то нечего. Но зачем им, действительно, допрашивать Нико?

— Должны же они, — с трудом сказал я, — выяснить всю подноготную… вдруг я что-то скрываю. Хотя ты-то вообще не сталкивался с этим…

— Но меня ни о чем и не спрашивали!

Тут выяснилось, что на этот раз нас разделили не случайно. Обследования проводились разные, и Нико досталось куда худшее: его кололи иглами, клали руки в морозильную камеру и держали там подолгу, привязывали электроды к разным точкам тела и били током.

— Болевой порог, — высказал я предположение, преодолев шок от его рассказа, — уровень чувствительности к разным раздражителям — холод, тепло, боль…

— Я тоже так подумал.

— У тебя голова болит, что ли? — я посмотрел на него. Взгляд Нико показался мне безумным.

— Я не могу больше, — пробормотал он, — понимаешь, не могу. Если они хотят нас убить, то… пусть убьют уже.

Не разжимая рук у висков, он стал мотать головой из стороны в сторону. Я встал, преодолевая слабость. Пересел к нему на койку. Зрелище было страшненькое.

— Прекрати, — я взял его за руки, оторвал их от головы. Мотать головой Нико перестал, лишь смотрел безумным взглядом в потолок, и теперь почему-то бросалось в глаза, что у него очень большой, с горбинкой, выступающий нос. Господи, что же делать-то? Они его доконали.

— Слушай, Нико, — заговорил я, — не говори ерунды. Мы выживем. Мы должны выжить. Что бы они ни делали с нами! Мы выживем и выйдем отсюда, я обещаю тебе.

Нико жалко и страшно улыбнулся.

— Клаус… ты же знаешь, что мы никогда отсюда не выйдем. Зачем врать… сейчас принято говорить пациентам правду. Нет же никакой возможности… Ты сам понимаешь, что нас не будут искать. И у них нет интереса оставлять нас в живых.

И ты знаешь? Меня это уже не пугает. Я другого боюсь… что это будет слишком долго.

— Прекрати! — я встряхнул его за плечи. Посмотрел в глаза, — прекрати немедленно. Мы выйдем отсюда, Нико, ты слышишь? Мы выйдем.

И для того, чтобы речь моя обрела убедительность, добавил то, что подслушивающие и так планировали наверняка.

— Нас будут искать. Амару существуют на самом деле. Один из них — мой двоюродный дед. Я уверен, что он не оставит нас здесь. У них есть технологии, которые и не снились этим! И амару найдут нас.

Мне показалось, или глаза Нико приобрели более осмысленное выражение?

— Черт… — он повернулся на бок, застонав при этом, — да где же они, твои амару… Знаешь, а Кюблер-Росс кое-чего не учла в своей книге… Ну знаешь, про умирающих, про стадии примирения со смертью. А ведь казалось бы, она имела дело с раковыми больными, там тоже боль. Она не учла, что все бывает намного проще — раньше, чем человек проходит все эти стадии, он просто начинает мечтать умереть. Потому что умереть намного легче и приятнее, чем терпеть… вот все это… дальше. Ты знаешь, о чем я?

— Приблизительно, — ответил я. Конечно, я не читал никакую Кюблер-Росс. Но какая сейчас разница? Я машинально погладил Нико по голове, — ты поспи лучше. Поспи, нам понадобятся силы.

Сам я не мог заснуть, в моей крови болталась такая чертова смесь, что сон был гарантированно расстроен. Я лежал в сгустившихся сумерках, глядя в потолок и думал о том, что как раз вот этого выхода — которым я пытался утешить Нико — ни в коем случае нельзя допустить. По моим подсчетам — а я отмечал дни, выцарапывая на стене черточки — мы находимся здесь уже двадцать дней. Нас все время держат в одной и той же камере, это логично — именно эту камеру они укрепили и тщательно охраняют. Из нее вообще нет шансов выбраться.

Если Анквилла собирался найти нас — то уже нашел, уже знает, где мы, и вероятно, уже как-то готовится к спасательной операции.

И это означает, что пора действовать.

Я все-таки заснул в тусклом свете ночной лампы, не знаю, когда. Разбудил меня, как обычно, лязг засова снаружи: нам принесли еду.

Нико отпил немного кофе помоечного вкуса и один раз откусил нежаренный тост с сыром. Я заставил себя съесть целый кусок хлеба с дешевой салями, но кофе тоже не одолел. Нико мне не нравился совершенно: был он вялый, такой же бледный, как вчера, на вопросы отвечал односложно.

— Болит что-нибудь? — спросил я, дожевывая свой хлеб. Нико взглянул на меня воспаленными глазами и мотнул головой.

— Соберись, — попросил я, — съешь чего-нибудь, нам нужны силы. Ну, чего ты? — я вроде как ободряюще хлопнул его по плечу. Нико вдруг затрясся.

— Я боюсь, — прошептал он. Взглянул на меня, и вдруг лицо исказилось, хлынули слезы.