Мы были в этой жизни

Чтение у нас в семье не считалось уважительной причиной для увиливания от домашних обязанностей. Как, впрочем, и выполнение домашних заданий: сделай что положено по дому, а потом уж садись за уроки. Зато за «двойки» в школе родители нас никогда не наказывали, обходились внушением, – впрочем, «неуды» были редки, учились мы прилично. А вот за шалости на уроках, за неуважение к учителям попадало не раз.

Для нас, детей, мама хотела одного: чтобы выросли уважаемыми людьми. И не где-то там, где мы позже учились, работали, а здесь, в своей деревне, «чтобы нам с отцом не было стыдно за вас». А однажды добавила: будете уважаемыми в деревне, – ни в вас, ни в нас никто и нигде камень не кинет». Так, в сущности, и оказалось. Пуще всего хотела, чтобы мы избежали трёх самых губительных, по её мнению, пороков: воровства (тюрьмы), пьянства и не выросли пустобрёхами. «Вора, пьяницу и болтуна, дескать, за версту видно».

Больше всего опасалась за старшего: я в детстве воровал. Причём не ограничивался сахаром-рафинадом или иными сладостями, как многие дети. Преимущество человека с деньгами я почувствовал чуть ли не с семи лет и брал их дома – из-под стопки простыней в платяном шкафу. Один из деревенских переростков продавал мне замечательные вещи: чудесный складной ножичек, самодельный калейдоскоп, настоящий немецкий бинокль и даже скворечник, который мне самому соорудить было не по рукам. И стыдно признаться – покупал тряпье, чтобы за него купить рыболовные принадлежности у еврея-старьёвщика, регулярно наезжавшего в деревню со своим волшебным ящиком. «Тряпьё берём, худые кастрюли берём, крючки, леску и поплавки – даём». Я был заядлым рыбаком, а в магазине такой дефицит не продавали, да и магазина в то время на селе не было, – надо было ехать в райцентр.

Какое-то время родители не замечали пропажу пятёрок, десяток, двадцатьпяток… А когда обнаружили, мать меня изрядно излупила, добиваясь признания и раскаяния. Так повторилось несколько раз, и как-то я пообещал «завязать». Причём уже не ей, а самому себе. И завязал.

Месяца же через два обнаружилось, что из шкафа исчезла сторублёвка… Я сразу стал реветь и клясться, что не брал. Веры мне не было. Мать взялась за ремень и требовала одного: признания. Я – ни в какую. Она высекла меня так, что я три дня не мог сесть.

Сейчас за разного рода провинности детей отлучают от компьютера и электронных игр. Меня в наказание решили не брать в семейную поездку в Бобруйск, на фотографирование. В глухой обиде на родителей, а заодно и на весь мир я рыдал, спрятавшись на липе, где у меня было устроено крытое «гнездо». Никого видеть и даже жить не хотелось. Когда меня разыскал Гена, мой младший брат, я уже дорыдался до истерики и остановиться не мог. Обещание взять в поездку не помогло, пришлось вызывать Викентия Андреевича, участкового фельдшера. Уж не знаю, каким чудом, но этот деревенский кудесник добился того, что я уснул.

…В общем вагоне мы одни, проводник был один на полсостава. Когда поезд медленно застучал по фермам железнодорожного моста через Березину, мать взяла меня за руку и вывела в тамбур. Не знаю как, но она открыла дверь, поставила меня на самый край и стала выпихивать из вагона. «Не признаешься, что взял деньги – выкину с моста, воры и обманщики мне не нужны». Сквозь просветы в металлических конструкциях я видел, как далеко внизу, в пропасти, блестит вода. Почти теряя сознание от отчаяния и страха, не чувствуя, что мать крепко держит меня за руку, я упирался всем телом и, перекрикивая стук колеёс, орал: не брал я денег, мамочка, не брал, не бросай меня…

Сохранилась фотография из той поездки: на ней три нахохлившихся грачонка в одинаковых чёрных толстовках: девятилетний, семилетний и пятилетний. В моих глазах – вселенская печаль, невеселы и братья, которых тоже не могла не затронуть эта воспитательная процедура.

А через месяц мы с мамой переставляли мебель. Когда отодвинули шкаф, под ним оказалась та злополучная сторублёвка. Когда я её увидел, повторился истерический припадок. Мама бросилась ко мне, обняла и заголосила, как на похоронах, а потом упала в обморок… Я испугался и побежал за Викентием, рыдая уже не от обиды, а от жалости к ней…

С тех пор мама за ремень не бралась. Излишне говорить, что выросли мы людьми честными.

Когда уже студентом я приехал на первые каникулы – мать призналась, что пуще смерти боялась остаться одна с четырьмя малолетками на руках. С войны отец вернулся раненым и нервным, чуть что – хватался за сердце, искал валерьянку. «Думаешь, просто было лупить вас ремнём? Не дай бог сердце у него не выдержало бы – что бы я с вами тогда делала?»

* * *