Мы должны говорить друг с другом

Мне кажется, сегодня мы переживаем период расцвета литературы приема, точнее, моноприема. Что я имею в виду. Общеизвестна точка зрения на литературу как сумму приемов. Но попробуйте "просчитать" эту сумму, читая настоящего писателя! Не получится, ибо у него прием не задан изначально, а рождается в самом процессе создания художественной реальности и для каждого, мельчайшего, элемента текста определяется таким большим количеством "составляющих", что просчитать, алгоритмизировать каждый прием, а тем более сумму приемов -невозможно. Лично меня глубоко волнуют лишь такие произведения, о которых можно сказать: "Я не понимаю, как это сделано!" Их я могу перечитывать много раз. Кстати, такие книги обычно живут долго.

Есть и другой путь: прием задается изначально и становится формулой, алгоритмом, по которому осуществляется перевод жизненной реальности в реальность художественную. Как правило, это - моноприем. Им может стать ирония, остраненность или отстраненность, фантасмагоричность, неонатурализм и т.д. и т.п. Писатели очень редко приходят в литературу со своим кровным моноприемом, чаще они включаются в коллективную эксплуатацию оного, уже найденного и апробированного до них. Современники называют это школой, потомки - эпигонством. Не поймите меня превратно, речь ведется не только о там называемом формотворчестве. Литература соцреализма тоже целиком выстроена на эстетике моноприема. Разница лишь в том, во имя чего!.. С точки зрения социально-нравственной - разница огромная, с точки зрения психологии творчества - разницы никакой. Лично мне читать литературу моноприема (и ту и другую) неинтересно: я вижу, как это сделано, почему и зачем.

Игоря Тарасевича мне читать интересно. С самых первых страниц я не понимаю до конца, зачем его герой пенсионер Никулин придумывает ойкуменский язык. Заработать на преподавании несуществующего языка? Подурачить наивных кратовцев? Реализовать свою нравственную сверхидею? Дочитав повесть, я так и не узнаю этого, как не узнаю, умер ли этот новоявленный Заменгоф от болезни печени или же реанимация его откачала. Откачала для того, чтобы он, обливаясь потом смущения, признался в своем обмане доверчивым ученикам. А что делать с тем странным чувством людского братства, которое возникло в душе шофера Хочувана, когда на трассе он услышал "ойкуменскую речь" из уст терпящего бедствие владельца "Жигулей"? Может быть, этот дурацкий ойкуменский возник и исчез именно для того, чтобы напомнить: язык дан людям для общения, он может объединить и согреть их перед холодной безвестностью бытия. По-моему, повесть "Мы должны говорить друг с другом" написана именно для этого, а не для того, чтобы наиболее эффективно реализовать придуманный ход, оборванный автором как бы на половине. Предполагаю, что представитель литературы моноприема "выжал" бы из этой "ойкуменской придумки" куда больше. Но много не есть хорошо.

Впрочем, чтобы быть объективным, скажу: у литературы моноприема есть чему поучиться. Она очень чутко улавливает те условности и ходы, которые в настоящее время наиболее близки читателям. На мой взгляд, И.Тарасевич это чувствует.

И последнее. И.Тарасевич интересно работает со словом. Примеров не привожу, ибо перед вами - повесть. Я замечал, если поэт - а Тарасевич начинал как поэт -сумел стать прозаиком не только по способу записывания текста, а по самому строю мышления, в его отношении к слову есть та точность и неоднозначность, когда в промежутке между словами иной раз скрыто больше смысла, нежели в самих этих словах.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Я благодарен обоим своим сверстникам. Хотел бы лишь сказать несколько слов.

Сделать более определенную концовку к повести не составляет труда, и, кстати, вариант такой концовки у меня есть. Вопрос только в том, не является ли он, вариант, литературой. Литературой, а не жизнью. Потому что в реальной жизни никто не знает, КАК, собственно, мы должны говорить друг с другом и чем все это кончится. А многие вообще, похоже, и не собираются друг с другом говорить, не то что - договариваться.