Мы дрались на бомбардировщиках

– Обязательно, прежде чем пустить в полет, я летчика учил и проверял его технику пилотирования. Если он устраивает меня как инструктора, я его пускал в полет на боевое задание. Если не устраивает, я его еще возил, заставлял тренироваться.

Я не могу пустить человека в полет, если чувствую, что он не справится. Я тогда буду не комэск, а лопух. Как я своего товарища пущу на погибель, а?

– У вас потери за всю войну большие были?

– Наш 125-й полк на самолетах СБ с первого дня войны стал воевать. Его разбили в дым за один месяц. Я не знаю, как они летали, скорее всего днем. Потом под Самарой наш полк срочно переучился на Пе-2. Его отправляли под Ленинград. Там пробыл три с половиной месяца, и разбили его в пух и прах. В Монино стали переучиваться на Б-25, тогда я сюда прилетел… И на Б-25 были потери. Сбивали мало, больше сами бились. Как правило, при заходе на посадку, в сложных условиях. До десяти экипажей так потеряли. Машин? Кто их считал… Машины новые пришлют…

– Американских кожаных курток не было у вас?

– Никакого американского обмундирования не было, мы летали в своем.

– Комбинезон меховой? Или ватные куртки и штаны?

– Меховые, очень теплые. Но мы их не любили. Тяжело, как-то скручивает… Летом летали в синих комбинезонах…

– В длительных полетах ели?

– Давали паек. Мы чай с собой брали, ну и кусочек хлеба перехватишь, и все. В длинные полеты давали шоколадку.

– Полеты длительные, естественно, возникали потребности оправиться. Как эту проблему решали?

– По-маленькому у каждого писсуар. Не вылезая с кресла. А по-большому не было и разговора.

– Внутри экипажа взаимоотношения были деловые или скорее дружеские?

– Обычно экипаж так слетывается, что отношения были внутри экипажа очень хорошие, ближе к дружеским. Каждый понимал, что его промах грозит жизни всего экипажа. Сами понимаете, здесь каждый выкладывался полностью, как он мог. А вот после полета – разбор, и я рассказывал, кто сделал промах. Но без всякого шума…

– Когда говорили с Героем Советского Союза Титовичем, он такую фразу сказал: «Мне от государства памятник поставили, как Герою. А я хотел, чтобы рядом с моим памятником поставили памятник моему технику». Вы бы согласились с этими словами? Имеется в виду, что героизм экипажа без героизма техника не получится.

– Я бы так не сказал. Взаимоотношения командира с техником хорошие, техник за самолетом ухаживает, как за собой. Но говорить так мне кажется преувеличением. И не каждому Герою памятник ставят…

– Вам приходили самолеты с 75-мм пушкой?

– Единственный экземпляр с такой пушкой приказали испытать мне. Пушку поставили в проход штурмана к бомбардиру. Я слетал днем на полигон, испытал. Полетел ночью. Я обычно набирал три тысячи футов, это тысяча метров. Фут – тридцать два с половиной сантиметра. И вводил самолет в крутое планирование, искал цель и нажимал на гашетку. И когда первый раз ночью нажимаю на гашетку, как вылетит огонь, метров пятнадцать-двадцать, меня вспышкой ослепило – ничего не вижу. А на правом месте у меня штурман сидел. Беру штурвал на себя, а земля-то близко. Дал газы полностью, включаю фару, смотрю – верхушки деревьев. Еще бы секунда-две – и из меня был бы блин.

Делаю второй заход, опять набрал высоту, перевожу в планирование, нашел цель, прицелился, закрываю глаза, нажимаю на гашетку. Открыл глаза и смотрю: трассирующий снаряд полетел. Враз приспособился… но не понравилось.

– Снаряды на эту пушку поставлялись какие?

– А я не знаю какие, было двадцать четыре снаряда на один полет. Со мной летал инженер корпуса, полковник, он заряжал. И тут мы ошибку допустили. Он зарядил пушку, я стрельнул, а он поторопился и ставит второй снаряд. А я как раз второй раз на гашетку нажимаю – стрелять из пулемета. А в ответ затвор как дал ему по ноге, хорошо, что по мякоти, а то бы ногу к черту переломил бы.

Испытательная работа очень опасная. В Жуковском столько погибших летчиков-испытателей… Ужасно. Это результат этой опасной работы.

– В боевых условиях не применяли это орудие?

– Когда я испытал его на полигоне, мне приказали испытать и в боевых условиях.