Мы и наши возлюбленные

Павел Федорович поймал себя на мысли, что предполагаемые страхи считает уже подтвердившимися. Он почти уверовал в то, что в разгар торжества в зале ресторана непременно, появится никому не известная, никем не приглашенная молодая женщина, злодейка, первая незажившая любовь Марата. И почти воочию увидел, как Марат, забыв про растерянную невесту, бежит через весь зал, расталкивая знающих дипломатический протокол официантов. И наяву ощутил прожигающий кожу стыд промотавшегося отца, устроителя свадьбы, превратившейся в конфуз и посмешище.

Первым импульсом было броситься к сыну, схватить его за грудки и тряхнуть, чтобы опомнился. Потом пришло трезвое соображение: прежде к таким мерам не прибегал, теперь о них и думать не приходится. Марат только взъерепенится и, чем черт не шутит, додумается до такого поступка, который пока еще ему, может, и в голову не пришел. Вот медсестру эту, поганку, действительно стоило бы разыскать, внушить ей со всей строгостью, чтобы не сбивала порядочных ребят с пути истинного. Впрочем, и это праведное намерение, по здравому размышлению, показалось глуповатым, то-то и оно, что она их почти что наставляет на этот самый благонравный путь. От расстройства Павел Федорович даже закурил, хотя не брал табака в рот лет двадцать как минимум. А теперь вот задымил неумело, как школьник, услужливо подсунутой помощником сигареткой «Мальборо» и думал о том, что уповать остается лишь на судьбу. Пронесет так пронесет. А нет, так пропади оно все пропадом!

За неделю до свадьбы произошла неприятность, затмившая на мгновение все текущие страхи и дурные предчувствия. У себя в кабинете он, как всегда, внимательно просматривал утренние газеты, отмечая при этом, какую статью на досуге следует проработать с особым тщанием, статьи он именно прорабатывал, это была школа ранних пятидесятых, дополненная последующим опытом улавливания интонации и особо важных абзацев. В этом номере настораживающих внимание статей подобралось больше, чем обычно, потому-то с запозданием обратил он внимание на короткую официальную информацию, помещенную на второй странице с подчеркнутой деловитой скромностью, едва ли не на полях проблемного экономического обзора. Когда Павел Федорович прочел эти несколько сухих, однозначных строк, ему вдруг почудилось, что они разрослись до громких предпраздничных призывов, заполонив собою всю площадь газетного листа. Он перечитал их еще раз, точнее, вслух произнес наизусть знакомую стандартную формулировку, не осознавая, до какой степени обдирают губы казенные слова, обставляющие трепетно теплое знакомое имя… «В связи с уходом на пенсию». Речь шла об Иване Суреновиче.

Досада по поводу разом рухнувших планов пришла потом, сперва же потрясло недоумение: как это его угораздило не прослышать ни  о  ч е м  т а к о м  р а н ь ш е? Неужели все эти предсвадебные заботы и опасения до такой степени задурили ему голову? Или же вера в звезду Ивана Суреновича была в его душе столь благодарно незыблемой, что он даже не подумал ни разу о ее закате, как не допускаем мы до поры до времени возможности своего конца? Вот это, пожалуй, самое верное. Какие угодно слухи принимал к сведению Павел Федорович, предчувствуя, что пошатнется того и гляди тот или иной авторитет. Но вот в отношении Ивана Суреновича такая мысль даже в голову не приходила. Потому-то и ошеломило известие, как ошеломляет самоуверенного, привыкшего к победам боксера первый, будто бы ненароком, будто бы по недоразумению пропущенный удар. Как председатель спортивного общества Павел Федорович уже знал, что пропустить стоит только раз…

Во всяком случае, никаких сочувствующих визитов и даже звонков он себе не позволит. Ни к чему это. Иван Суренович, как никто другой, просечет ситуацию. Он осознает, что признательность некогда зависимых от него людей никуда не денется, не испарится, не увянет; она, может, даже окрепнет и наверняка окажет себя только со временем, когда утихнет смута и отстоится вода. Да и самому Ивану Суреновичу ни к чему теперь вздохи и сочувственные жалкие слова, это ведь не человек — кремень, слезы́ из него не вышибешь и своей торопливой слезой не тронешь, ему теперь наедине с самим собою надо побыть, в благом и мудром одиночестве. Жадное сострадание толпы таким людям унизительно.

Подобными рассуждениями успокаивал себя Павел Федорович, а сам уж подумывал, что пора прибиваться к другому берегу, раз тот, к которому его так искренне тянуло, оказался ненадежен. О том, что можно жить, ни к чему не прибившись, не укрывшись ни под чью сень, он и подумать не мог. Такая позиция противоречила бы всему его опыту, его, личному, накопленному, как принято теперь выражаться, в течение тридцати лет осмотрительного и умелого продвижения по единожды выбранному и четко определенному курсу. Какие отважные и дерзкие мореходы сопутствовали ему порой в его плаванье, презирая опеку и зависимость, только где они теперь? Чего достигли? Какие открытия совершили? Вспоминать не хочется…