Мы и наши возлюбленные

— Это сколько же надо выпить, чтобы стало плохо, — сощурился Шадров, он вдруг поймал себя на том, что ускользнувший от него сегодня самоуверенный тон дался ему сам собою, как реакция на невинность и смущение хозяйки квартиры. — Мы вот поработать приехали, — откровенно ерничал он, — и то решили себе позволить. А ты у нас такая праведница, пригубить не можешь. А ведь раньше, я помню, не отказывалась.

— Раньше… — Не в силах противостоять последнему аргументу, Наташа усилием воли сделала глоток. — Раньше было другое дело…

Поставив чашку с недопитым вином, она вытащила из большой бесформенной сумки смешанно хозяйственного назначения толстый пакет из грубой оберточной бумаги.

— Это снимки, — будто признаваясь в некоей тайной слабости, сказала Наташа, — тех лет, когда мама была жива. А потом еще нашей группы, из колхоза, со стройки, помнишь? Я специально привезла их сюда, потому что в папином доме… как бы сказать… культ другой памяти.

Бесцеремонно, хотя и с милой улыбкой, Нонна вытянула из пакета несколько снимков, явно любительских, хотя и крупного формата, пожелтевших от времени, а иногда изначально чересчур высветленных: неумело проявляли да и снимали не с той выдержкой.

— Ой, какая вы были интересная! Прямо хорошенькая даже! — чересчур стараясь быть убедительной, воскликнула Нонна. Именно воскликнула, как бы полагая, что искренность выражается более всего высотой тона. Наташа вновь вспыхнула, Шадров почувствовал, что на этот раз — от Нонниной фальши, поскольку на свой счет его сокурсница никогда не заблуждалась. Это он помнил точно.

Нонна между тем, вытряхнув из конверта еще с десяток фотографий, рассматривала с доброжелательным якобы, но уже хамоватым любопытством, так и сяк их вертела, составляла из них нечто вроде пасьянса. И, разумеется, комментировала от души простоту нарядов, наивность причесок, ширину брюк; вообще-то разглядывание старых карточек невольно настраивает на юмористический лад, однако в иронии Нонны, вернее, в том, что она выдавала ее едва ли не за восторг, сквозило нечто оскорбительное.

— Я пойду, — решилась наконец Наташа, как будто бы убедившись в том, что нашла гостям достойное развлечение, — не буду вас отвлекать. Будьте добры, когда посмотрите снимки, положите их, пожалуйста, в комод.

Как только за Наташей хлопнула дверь, Нонна тут же с пренебрежением отодвинула от себя фотографии.

— Ну и однокурсница у тебя, нечего сказать! А я еще удивлялась, почему у нее квартира на сарай похожа! Тут другому удивляться надо: как ей вообще такую квартиру дали! Везет же блаженным! Тут бьешься, бьешься, и ходы ищешь, и выходы, не знаешь, кого поблагодарить, кому лишний раз улыбнуться, а тут, нате вам, пожалуйста, живи — не хочу!

Полагалось бы осадить подругу, может, даже отругать ее за отсутствие такта и элементарной деликатности, вместо этого Шадров автоматически принялся складывать разбросанные Нонной по столу фотокарточки. Он собрал их в подобие колоды и уж совсем было собрался засунуть обратно в жесткий конверт, как вдруг что-то на верхнем снимке привлекло его внимание. Сначала он даже не мог понять, что́, слишком бледен был снимок, перепелесый, нерезкий, весь в каких-то потеках и пятнах. Ну, конечно, университетский двор был изображен на глянцевой, пожелтевшей бумаге, точнее, сквер перед старым зданием университета, отделенный от шумного проспекта монументальной императорской оградой. Забытым апрельским теплом потянуло со снимка, сама его бледность была отражением ослепительного дня, какие вносили томление и смуту в студенческие сердца. Из амфитеатров лекционных аудиторий, из вечной полутьмы библиотечного зала, из тесных, пропыленных каморок, предназначенных для семинарских занятий, студенческий народ, бледный после долгой зимы от упорных занятий и от питания в подвальной столовке, группами, курсами, целыми факультетами выбирался на улицу. И тотчас оттаивал, отогревался, прорастал побегами флирта, безобидного озорства, кокетства напропалую, бесшабашной кутерьмы. Не было в те годы в центре Москвы более живописного, более притягательного, более искушающего места, нежели сквер перед университетом. Даже провинциал, суетливой пробежкой торопящийся из военторга в ГУМ, замирал в блаженном смятении, прислонясь лбом к чугунной решетке.

Да, да, все это было на снимке, хотя не было там ни прелестных филологинь, подставивших солнцу, словно снегом скрытые до той поры, дразнящие ноги, ни игры в «слона», родственной по духу и физической грубости бурсацким забавам. Несколько знакомых Шадрову студентов и среди них Наташа, разумеется, с книгами под мышкой, еще бы, повышенная стипендиатка, стояли полукругом возле лестницы, ведущей в знаменитую читальню, и улыбались прямо в объектив.