Мы и наши возлюбленные

Каким образом мой друг, человек, к литературе непричастный, попал в дом известного поэта, меня не интересовало. Круг его знакомств был обширен чрезвычайно, он легко и охотно сходился с людьми. Однажды мы забрели с ним в окраинный клуб, по слухам, там должны были показывать не то «зарубленную», не то ограниченно разрешенную картину, просмотр, однако, не состоялся, вообще не состоялось ничего, поскольку клуб оказался закрыт на санобработку и дезинфекцию. Так вот, в клубном предбаннике мой друг разговорился и минут сорок проболтал со странной женщиной без возраста и почти без признаков пола, смолившей один за другим дешевые «гвоздики»; она, как оказалось, занималась дератизацией, то есть организованным истреблением грызунов. А на следующий день мой друг, сведи его случайно судьба с какою-нибудь знаменитостью, смог бы эту знаменитость вот так же, без особых усилий, разговорить и расположить к себе, хотя, как известно, свободного времени на разговоры у знаменитостей не бывает, а с посторонними, неизвестными людьми они, как правило, не общаются. Мой друг этим не смущался. Люди были ему интересны всякие — и свои, и чужие, и знаменитые, и безвестные. Вероятно, потому они перед ним и раскрывались, люди ведь чувствуют, кому они искренне интересны. Все люди. И те, что выводят грызунов, и те, что заняты более заметной деятельностью. Так что не было причин удивляться тому, что мой друг донашивал пальто с плеча знаменитого поэта. Как, впрочем, и тому, что именно  д о н а ш и в а л. Его материальное существование было шатким, чтобы не сказать загадочным. Он что-то писал, давал какие-то уроки, что-то переводил, поскольку с детства объяснялся по-немецки и по-французски, а путем житейских передряг и превратностей выучился также украинскому и польскому; постоянного места работы у него не было, не из дурных, однако, склонностей натуры, а по причине одной, но пламенной, иссушившей, истомившей его страсти. Мой друг мечтал быть кинорежиссером. Хотя нет, «мечтал» слово юношеское и неопределенное в своем прекраснодушии, а мой друг был зрелым, уверенным в своих желаниях и в своем праве человеком, он считал себя кинорежиссером, которому из-за бюрократических препон не дают постановки. Строго говоря, официальных оснований так считать у моего друга не было — вгиковским дипломом он не располагал и образования кинематографического не получил. Образование он получил историческое в Ленинградском университете, хотя настоящими его  у н и в е р с и т е т а м и  в горьковском смысле была жизнь — пять лет армейской службы, скитания по стране, десяток разнообразных занятий — иногда вполне солидных и перспективных, но чаще странных, временных и малоосновательных, по правде говоря, словно бы в театре абсурда позаимствованных. Господи, чем только не занимаются люди в больших городах и где только не ютятся, когда приезжают туда на завоевание славы, в погоне за счастьем или же, как мой друг, ради осуществления своего призвания.

Мой друг не снял ни одного фильма, но я смею думать, что кино действительно было его призванием. В те годы я знавал немало людей, воображавших себя во сне и наяву кинорежиссерами и кинооператорами, многим из них, кстати сказать, удалось осуществить свои надежды, но никогда, ни в те памятные дни, ни после я не встречал человека, до такой степени одержимого кинематографом, как мой друг. В известном смысле вся жизнь воспринималась им как подобие одной бесконечной, то сенсационно захватывающей, а то элегически созерцательной ленты, а может, и наоборот, вся суета жизни, соперничество, столкновения, утраты имели для него смысл лишь в качестве возможного материала для сюжетных хитросплетений, поворотов и ходов. Возглас в автобусной перепалке звучал для него удачной репликой в диалоге, объятия влюбленных в подворотне выражали любопытную мизансцену, вид из окна на московские крыши и одряхлевшие липы представлялся подмеченным на всякий случай планом.