Мы и наши возлюбленные

Дяде Леше мои разъяснения не потребовались. Он еще раз глазами специалиста смерил моего друга и не спеша скрылся среди рядов висевшей одежды. Некоторое время только дорогая его шапка виднелась поверх чугунного драпа и проеденных молью цигейковых воротников. Улыбка на лице моего друга выдавала недовольство произведенным эффектом, он опасался, что из заветных своих закромов дядя Леша притаранит полуразвалившуюся шубу на бобрах, наследство купца, застреленного в восемнадцатом попрыгунчиками, либо барина, сгинувшего в эмигрантских кабаках.

Мы явно недооценили дядю Лешу. Он вернулся к нам, уважительно, но и с некоторым хозяйским пренебрежением держа в руках вещь, по тем временам редкую. Европейская мастерская работа обнаруживала себя в щеголеватом покрое, в кожаных пуговицах, напоминающих крохотные футбольные мячи, в тугой плотности материи. А вместе с тем, как нельзя к месту и ко времени, бросались в глаза меховая натуральная подстежка и большой накидной воротник. Без них, между прочим, зимнее пальто, подобное какой-нибудь английской офицерской шинели, превращалось в элегантный осенний макинтош.

— Смотри, смотри, — то одной, то другой стороной поворачивал пальто дядя Леша, подкладку велел пощупать, — никаких «дерибасов».

Я вспомнил не без усилия, что на языке завзятых пижонов, а также подпольных специалистов по добыче и перепродаже модного товара «дерибасами», явно в память о сомнительных одесских нравах, именуются всякого рода изъяны, недостатки и подделки.

В полутемном рыночном этом павильоне зеркала для примерки, конечно же, не полагалось, так что отражение свое мой друг мог уловить разве что в моих глазах да в глазах дяди Леши, однако, может быть, впервые в жизни склонный к простительному кокетству, он и без свидетельства зеркала ощущал себя в новом пальто, как во второй коже.

— Я понял, — вздохнул он глубокомысленно, — почему мне не везет в жизни. У меня никогда не было такого пальто.

Дядя Леша воспринял это признание как шутку и довольно осклабился, обнажив тридцать шесть золотых зубов.

Я же нутром ощутил, что на этот раз мой остроумный друг не так уж и шутит.

Он сказал, что так и двинется по морозу в теплой обновке, потому-то дядя Леша с шиком, выдающим в нем действительно профессионала, сложил и упаковал в красивый подарочный сверток чуть ли не на просвет изношенное пальто поэта Н.

Мы потом никак не могли решить, что с ним делать. Как-то сразу потеряло оно в наших глазах не только практическую, но, так сказать, и литературно-историческую ценность. И все же радикального поступка я не ожидал от своего друга, памятуя о его трогательной привязанности ко всему прошлому и прошедшему. «Его надо выбросить», — постановил мой друг и, воровато оглянувшись по сторонам, с трудом засунул элегантный, как из магазина новобрачных, пакет в смрадную урну на углу переулка. Тотчас же мы оба почувствовали облегчение. Избавление от щедрого дара поэта Н. как бы подвело в сознании моего друга черту под целым периодом его небогатой свершениями жизни. Так мне показалось, по крайней мере. Особенно после того, как в привычной своей насмешливой манере он вовсе нешуточно заявил, что в новом пальто его наверняка ждут счастливые перемены. А значит, и меня вместе с ним.

По этому поводу совершенно необходимо было куда-нибудь заглянуть, тем более что после покупки пальто, что уже вовсе невероятно, еще остались кое-какие деньги. Мы самонадеянно решили поужинать в ресторане актерского клуба, мимо которого проходили. Между прочим, в этом решении тоже сказалось желание испытать судьбу — ведь в клуб нас скорее всего не должны были пустить. Какое отношение имели мы к актерскому волшебному миру, если не считать, конечно, чисто платонических усилий моего друга сделаться кинорежиссером?

Ну что ж, напрасные в официальных кабинетах, в предбанниках общественного питания они иногда приносили плоды. Я уже говорил, что основой режиссерской профессии мой друг полагал бытовое умение общаться и в процессе этого общения добиваться от собеседников, как от исполнителей на съемочной площадке, желанного действия. В сущности, это можно было бы назвать режиссурой жизни. В ней он достигал порой зримых успехов. Вот как в словесном поединке со швейцаром актерского клуба, плечистым отставником спецвойск, который в смысле понимания людей тоже, пожалуй, мог претендовать на должность режиссера-постановщика. В общем, партнеры попались достойные друг друга, однако мой товарищ проявил в дуэли больше искусства и потому вышел победителем. То есть добился того, что нас с ним пустили в ресторан. Это показалось ему предзнаменованием новых удач. Хотя следующий за нами «незаконный» посетитель добился того же самого с помощью всученного стражу заурядного рубля.