Мы и наши возлюбленные

Всю полноту бытия воплощало для моего друга кино. И несравненным счастьем одаривало его, и томило болью обид. Только вот источником существования никак не могло ему служить. Тут сами собой напрашиваются соображения о ненадежности, необеспеченности всякой неистовой преданности вообще, боюсь, что эта тема далеко меня заведет. Речь же идет о том до обиды ледяном дне ранней зимы, когда мы, сидя в прокуренной комнате одной из редакций, в какие забредали не ради заработка даже, а ради общения, компании, ради того, что человеку, как замечал Достоевский, надо куда-то пойти, обсуждали достоинства и недостатки демисезонного пальто, в котором не по погоде щеголял мой друг. Былая принадлежность реглана известному поэту могла считаться ныне все же единственным основательным его достоинством. Воздав ему должное еще раз, мой друг признал, теребя в пальцах ветхую полу, что декабрьскому ветру износившийся этот драп уже не противостоит. И тут же намекнул невзначай, что именно сегодня располагает некоторой суммой денег, полученных нежданно за текст к документальному фильму. Выходит, кино все же время от времени помогало моему другу барахтаться на поверхности. Выяснилось, что, получив на почте перевод, он и сам испытал благой порыв ринуться в ближайший мосторг, но потом прикинул, что на приличное пальто все равно не хватит, так не лучше ли три-четыре вечера посидеть на эти деньги в «Национале»? Как все богемные, бесприютные люди, мой друг любил кафе и рестораны, случалось, и меня туда затягивал, пить мы почти не пили, но, как теперь говорят, «ловили кайф», отходя душой от скученности коммуналок, бедных комнат с лоснящимися обоями и закопченных кухонь с вечными запахами стирки, щей и детских горшков.

Упоминание о «Национале» вдохновило меня, мне нравились тамошние дубовые старые стулья и лампы из настоящей тяжелой бронзы, при их свете легко было вообразить себя завсегдатаем «Ротонды», «Куполя» или еще какого-нибудь романтического наркомовского кафе, о которых мы читали в те годы у Хемингуэя. Однако, внезапно упершись взглядом в особо вытертое место на боку легендарного пальто, я еще раз с удивительной для самого себя сварливой трезвостью заявил, что носить его при всем уважении к широте и таланту поэта Н. больше невозможно. «Это становится неприличным», — добавил я с безжалостной расчетливостью, зная, что в любых стесненных обстоятельствах мой друг тщится выглядеть джентльменом. И немало этим гордится, по склонности к режиссуре оценивая себя самого как фигуру со стороны.

Подрагивая от первого, будто забытого и потому почти оскорбительного холода, мы двинулись по магазинам. Маршрут определял я. В этих вопросах мой друг, как-никак провинциал по происхождению, мне, прирожденному москвичу, доверял совершенно и с благодушной иронией позволял собою руководить.

Ранние шестидесятые стояли на дворе, памятные каким-то особым настроением в умах, предощущением перемен, которые не только в высоких сферах духа давали о себе знать, но и на прилавках магазинов. Пиджаки и пальто такой расцветки и такого покроя, за которые еще два-три года назад слабо было прослыть «стилягой», в стенную газету попасть, а то и в бригадмильский бюллетень «Не проходите мимо!», теперь запросто топорщились, еще не обвиснув после транспортировки, на магазинных плечиках. Я был убежден, что мы в полчаса подберем то, что нужно. И в самонадеянности своей вынужден был раскаяться. Как назло, то самое, что нужно, нам не попадалось. А что, собственно, было нам нужно? Представления об этом могли считаться сколь конкретными, столь и отвлеченными. Что-нибудь фасонистое, это уж перво-наперво. Ну и теплое само собою, в этом подспудно и заключалась основная идея покупки. Ну и не слишком дорогое, это условие опять-таки подразумевалось само собою.

Запросы, в скромности которых мы не сомневались, неожиданно обнаружили нашу привередливость. Одно из трех непременных условий, как назло, оказывалось неудовлетворенным. Проще всего было устроиться по линии утепления. Добротный стопудовый москвошвей с мерлушковыми воротниками стоял тяжкими драповыми рядами, мой друг справедливо заметил, что в таком пальто он тотчас постареет на десять лет и сделается похож на чеховского чиновника-письмоводителя либо телеграфиста. «Я же происхожу из рода особ третьего класса», — высокомерно шутил он, намекая на то, что один из двоюродных дедушек был коммерции советником.

Недорогие импортные пальтуганы вполне пристойного покроя на ощупь оказывались жиденькими, мало пригодными для зимней российской погоды. Правда, в магазине возле Покровских ворот попалось нам югославское пальто, выстеганное изнутри ватином и внешне чрезвычайно представительное, «президентское», как определил мой друг, когда, облачившись в него перед зеркалом, принял знаменитую, полную старомодного достоинства позу де Голля. Ее тут же пришлось сменить привередливой фигурой разочарования — не объяснять же было мордатому продавцу, что средств у нас обоих не набралось бы и на половину этого благородного редингота.