Мы и наши возлюбленные

Мы уселись за стол в дальнем уютном углу, понятно, к неудовольствию официантки, которая, ясное дело, рассчитывала устроить там какую-либо солидную денежную компанию. В нашей же солидности она справедливо усомнилась. А потому долго всячески нами пренебрегала и демонстративно хотела нас обидеть. Откуда ей было знать, что в этот вечер мой друг был в ударе. Что он способен был срежиссировать ситуацию, совершенно противоположную той, какую ожидает и провоцирует в таких случаях наш поистине ненавязчивый сервис. Приблизившись к нам с миной раздраженной снисходительности, официантка заранее приготовилась к упрекам, претензиям, прочим жалким словам. Они, как известно, и скандалу и смиренному заискиванию служат одинаково. Однако ни того, ни другого не последовало. Мой друг посмотрел на раздраженную нашу хозяйку своим особым, ничуть не кокетливым, не льстивым, внимательным, грустным взглядом, каким бывалый мужчина фиксирует уже безразличные ему, уже его не волнующие чудеса жизни, и произнес спокойно, будто констатируя непреложный факт:

— У вас волосы цвета осенних кленов.

По-моему, официантка вздрогнула. От непривычного ей сочетания слов, разумеется, но и от чего-то другого тоже, может, от какого-нибудь пронзительного волнения, которое не мыслью является, не фактом и не образом, а мгновенным состоянием души.

Она нас искренне полюбила, в чем мой друг ничуть и не сомневался. С искренней женской заботой накрыла стол, приятного аппетита пожелала, посоветовала отдыхать и не торопиться и потом не раз еще к нам подходила осведомиться, вкусно ли нам, надеясь втайне услышать что-нибудь подобное первому комплименту. Хотя в том-то и дело, что не комплименту, а как бы объективному, почти научному замечанию.

От замечаний такого рода мой друг мудро воздерживался, но зато задавал массу вопросов, вполне корректных и на вмешательство в чужую судьбу не посягающих, однако неуловимо и приятно интригующих.

Разомлев слегка от тепла и уюта, он, как всегда, пустился в рассуждения о навыках и свойствах той профессии, которую считал своим призванием и уделом, хотя, по существу, на практике никогда ею не пользовался. Впрочем, что значит не занимался, лишь ею он и был занят всю свою сознательную жизнь, только не в павильоне, и не на съемочной площадке, а где придется — в коммуналке, где снимал угол, в общем вагоне, в редакции, мало-помалу превратившейся в клуб, за тем же ресторанным столиком.

Главное — изучать людей. На свете не существует занятия более увлекательного. И плодотворного. Умнеешь в геометрической прогрессии. Начинаешь понимать многое из того, что еще вчера было для тебя  т е р р а  и н к о г н и т а. Мой друг любил уснащать свою речь латинскими словами. Французскими и немецкими тоже, но латинские цитаты из Цезаря и Светония были его слабостью. Посмотри вокруг, призывал он. Это паноптикум не хуже, чем у Феллини, Феллини, между прочим, тем и силен, что, как никто, умеет наблюдать людей, обнаруживая неповторимость, сенсационность каждого из них.

— Вот этот человек служит в авиации, — взглядом мой друг указал на высокого мужчину в потертой кожаной куртке, который то и дело суетливо пересекал зал, о чем-то договариваясь с метрдотелем, кого-то встречая и усаживая.

Я возразил, что особой догадливости здесь не требуется, летная куртка выдает бывшего пилота.

— То-то и оно, что не пилота, — прозорливо ответил мой друг, — в пилоты таких развинченных астеников не берут. Готов заложиться, что служил этот человек в батальоне аэродромного обслуживания. Странно он ходит, обрати внимание, как Иоанн Креститель, правым плечом вперед.

Я уже привык к тому, что армейский опыт запросто перемежается в сознании моего друга с библейскими сюжетами.

Потом он деликатно, кивком головы привлек мое внимание к соседнему столику. Там в окружении трех девушек царил пожилой мужчина поношенно-обрюзгшего вида, одетый тем не менее с броскостью крепкого, жадного до жизни молодца. Роскошная куртка из нежнейшей замши, по которой так и хотелось поводить туда-сюда пальцем, сидела на нем нелепо, а еще редкие в те времена джинсы обтягивали подагрически кривоватые ноги.

— Вот тебе пример того, — философски осмыслял пародийную фигуру нашего соседа мой друг, — что все приходит к человеку слишком поздно: и замша, и джинсы, и деньги, и женщины… Французы справедливо говорят, что господь-бог посылает штаны тому, у кого уже нет задницы.

Постепенно мне стало казаться, что я и впрямь смотрю какой-то небывало зоркий к человеческим странностям и порокам фильм, из тех, что показывают на закрытых просмотрах для информации нравственно стойкой номенклатурной публики. Черт возьми, за каждым столиком разыгрывался свой сюжет, складывалась своя завлекательная игра, какую я по простоте душевной не в состоянии был уловить и распознать! Не знаю, насколько интересным получился бы тот самый фильм, который собирался снять мой друг, но в окружающем быте, в обыденности разговоров и житейских жестов он умел находить скрытый, тайный, неосознанный драматизм.