Мы и наши возлюбленные

Меня, впрочем, макиавеллизм Максимыча почти не коснулся, так я, по крайней мере, полагал. И то сказать, непросто было меня коснуться. Пост я занимал небольшой, наверх не стремился, прибавки не клянчил, а дело свое знал почище некоторых начальников отделов, устроенных по протекции, спущенных из министерств и главков, оформленных на какие-то мифические, особые, не подотчетные нашему институту ставки. К тому же было еще одно обстоятельство, благодаря которому Афанасий Максимович не заигрывал меня в свои комбинации и не упускал случая по-свойски покалякать вечерком в своем уютном кабинете.

Дело в том, что по неведомым мне соображениям милый наш зам считал меня  в х о ж и м  человеком. Не слишком, конечно, и не в ахти какие верхи, но зато на правах старого и хорошего друга. Кое-кто из моих одноклассников и особенно однокурсников и впрямь достиг заметного положения, занял ключевые посты, дошел «до степеней известных», но к моей собственной судьбе и, если так можно выразиться, карьере данное обстоятельство не имело никакого отношения. Никогда ни один из моих бывших друзей не намекал мне на возможность протекции и содействия своего не предлагал даже за рюмкой, однако искушенный в служебной политике Афанасий Максимович полагал, надо думать, что это и не обязательно. Его вполне устраивала, а скорее — настораживала моя  в х о ж е с т ь. Возможность не по делу, не по официальной необходимости, а так просто, ни с того ни с сего встретиться с известным человеком и брякнуть ему запросто по домашнему телефону. Прозорливый Афанасий Максимович предполагал, конечно же, что возможностью этой я не злоупотребляю, а может, и вовсе не пользуюсь, но ведь могу воспользоваться, могу, черт возьми, игрою случая, волею традиции оказаться в заветном доме на семейном торжестве, на редком и потому особо откровенном — в смысле нравов — сборище старых друзей…

Потому-то, усадив меня в неглубокое кресло и закурив последнюю из числа позволяемых себе в день сигарет, Афанасий Максимович обращал на меня вопрошающий взгляд с характерным лукавым прищуром.

— Ну что, какие новости?

— Где? — с искренним простодушием переспрашивал я всякий раз в свой черед.

— Ну где? — еще лукавее улыбался зам. — Там, где вы бываете… — Мундштуком он делал неопределенное, отчасти легкомысленное движение, как бы намекающее на простительное человеку моих лет тщеславное вращение на премьерах, просмотрах, званых обедах и заманчивых междусобойчиках на холостую ногу.

Вот тут меня всякий раз охватывало искушение, выражаясь по-дворовому, «залепить чернуху», то есть от балды придумать какую-нибудь мнимо значительную новость, некий слух, якобы просочившийся с незримых вершин и потому не требующий доказательств. На откровенную туфту духу у меня не хватало. Но кое-какие достоверные намеки и сплетни о вероятных снятиях, назначениях и перемещениях, какими сплачивается не одна интеллигентная компания, я с легкой душой передавал Афанасию Максимовичу. Естественно, ни за что не ручаясь. Как говорится, за что купил, за то и продаю.

Афанасий Максимович делал понимающие глаза — какие, мол, разговоры, затягивался с усилием через свой оборудованный фильтрами мундштук и, помолчав для солидности, одной неизменной фразой комментировал мое уклончивое сообщение:

— Слышал я об этом!

И тут же принимался излагать свою, на глазах рождающуюся версию впервые услышанного от меня возможного смещения или назначения. Версия эта не была тем не менее совсем уж умозрительной, она проистекала из немалого административного опыта Афанасия Максимовича, из многообразия совершавшихся на его глазах падений и возвышений, передвижек и возрождений, из усвоенной им за долгие науки выжиданий, обживаний, обходных маневров.

Две-три минуты, и моя легкомысленная информация, касающаяся людей, даже упоминать-то о которых я в силу своего служебного положения не имею права, отступала мало-помалу на задний план под натиском нахлынувших волной служебных воспоминаний, чаще всего они касались судеб весьма известных в прошлом товарищей, лично знакомых Максимычу по его комсомольской, профсоюзной и прочей бюрократической деятельности.

Повествуя о славных и причудливых этих судьбах, Афанасий Максимович обнаруживал незаурядный талант рассказчика, и острому словцу знающего цену, и внезапной мужской откровенности, и мудрой осторожной сдержанности тоже, не обо всем надо распространяться, кое о чем достаточно лишь дать понять. Характерно, что причиной многих, если не всех, неприятностей, постигших выдающихся знакомцев нашего зама, послужили, в интерпретации Афанасия Максимовича, женщины. И даже когда влиятельные круги задумывали сокрушить могущественного человека, монумент, статую, роль взрывного безотказного устройства отводилась в этой тщательно подготавливаемой, многоступенчатой операции неизменно женщине.