Мы и наши возлюбленные

Но, может, в итоге и простил бы товарищ Чугунов это его демонстративное неумение и прочие его грехи, среди которых наиважнейший — первородный грех непочтительности, — если бы волею случая Андрей не совершил еще одного рокового проступка. Вовсе уж непростительного, хотя и под определение действия не попадающего, вот именно, что бездействием, пассивностью характерного. И еще созерцательностью. Андрей ничего такого не делал, не говорил, не рассказывал и не переводил, он всего лишь сидел и наблюдал по простоте душевной. Однако в этом-то и заключался его главный профессиональный промах, поскольку способность не замечать и не видеть того, что не положено, тоже подразумевалась в числе необходимых ему по службе качеств.

Дело было во время дневного приема, имевшего быть на острове Лидо. Иной раз, натыкаясь в газетах на это экзотично-светское название, неотделимое от кинофестивалей, художественных выставок и прочей невсамделишной для него жизни, Андрей возносился душой на мгновение — вот, мол, где мы бывали, однако, напрягая память, никакой общей картины легендарного острова вызвать перед глазами оказывался не в силах; только и помнил, что ощущение нежного тепла, увлажненного близостью зеленоватой воды залива. Значит, прием происходил на открытой террасе приморского ресторана, да, да, именно так, какое-то зыбкое видение все же всплывало неверно перед внутренним взором, кипенно-белая скатерть в бордовых крапинках от пролитого ненароком вина, незнакомые цветы, изысканные и простые одновременно, в вазочках из литого голубого стекла, текучие, переливающиеся взаимно друг в друга компании и группки хорошо одетых, бравурно захмелевших людей. И смех звучит громче, чем принято, и разговоры касаются тем, которых во время заседаний стараются тактично избегать, в крайнем случае обходясь деликатными намеками, — прием вступил в стадию неформальных личных контактов, когда на время отходят в тень параграфы научного протокола и даже правила пустой светской болтовни обо всем и ни о чем перестают стеснять. То есть возможно, что и какая-то вполне серьезная тема заденет за живое, совсем как на российской пьянке, непременно располагающей к разрешению мировых проблем.

Андрей, памятуя о всех своих проколах, таких проблем не касался и вообще в разговоры не лез, довольный тем, что на этот раз все его шефы-подопечные каким-то хмельным образом обходятся без него, сидел за опустевшим столом в благодатном одиночестве и, подобно герою заграничного романа, потягивал вермут со льдом. Наверное, «Мартини», хотя, может быть, и «Чинзано». Громкий женский голос с интонациями, скандальными даже для Италии, выбил его из состояния чрезмерного блаженства. Он обернулся и увидел над самым морем возле парапета террасы товарища Чугунова и какую-то женщину. Женщина эта, высокая и статная, немолодая уже, но не «со следами былой красоты», а по-прежнему или по-новому красивая в соответствии с силой характера и яркостью личности, держа в руке высокий стакан с вермутом, как бы наступала все время на товарища Чугунова, прислонившегося к парапету. И выговаривала ему при этом прекрасным, раскатистым, благородным меццо-сопрано, в котором иной раз прорезывались вполне народные, так скажем, неореалистические, чтобы не сказать рыночные, ноты. Прекрасна была эта женщина в своей страсти, в пренебрежении своем светскими церемониями, в несоответствии открытого своего темперамента дорогому ее платью из лучшего дома и неброским драгоценностям, но все же более всего поразило Андрея лицо товарища Чугунова.

Оно было растерянным. Смущенным, беспомощным, как ни трудно было это вообразить. Товарищ Чугунов был явно смят натиском прекрасной итальянки, подавлен и обезоружен. Мнимо снисходительная улыбка, время от времени пробегавшая по его узким, столь мужественным обычно губам, только усугубляла впечатление разгрома.