Мы карелы

— О господи! У нас же тут целая война идет из-за вас.

— Какая война?

— Ты меня извини, Анни, но ты, видно, ни черта не знаешь о том, что на белом свете делается. Буржуи, дьявол их побери — такой шум подняли…

Осыпая проклятьями буржуев и попов, Пентикяйнен рассказывал, как эти сволочи обманывают карельских беженцев, стараясь всевозможной ложью заставить их отказаться от возвращения на родину. Что? Власть большевиков скоро падет?! Ну уж дудки! Власть большевиков будет и тогда, когда все буржуи окажутся на том свете и будут жариться в аду, проклиная свою жадность к богатству. Анни надо бы читать рабочие газеты. В них говорится, что в Карелии строится социализм и как карелы, вернувшись домой, отстраивают все то, что проклятые лахтари разрушили. Он, Пентикяйнен, давно уже недоумевал, чего же это Анни тянет волынку и не едет домой. Здесь же ей всю жизнь придется на кого-то работать. А когда сил не хватит, хозяин скажет: «Ступай куда глаза глядят». Сын? Да ведь в Карелии школ полно и новые открываются. Что, не дадут сына с собой? Нечего с ними и разговаривать. Надо послать их ко всем чертям, и точка.

Прощаясь с Анни, Пентикяйнен сказал подавленным голосом:

— Только ты не болтай там, что, мол, это Пентикяйнен тебя настропалил. Я и так тут на птичьих правах. Чуть что — и велят катиться отсюда на все четыре стороны. А куда мне деваться с такой оравой детей?

Анни обещала молчать.

Однако после разговора с Пентикяйненом она еще твердо ничего не решила. Пентикяйнен произвел на нее странное впечатление. Видно было, что этот человек ожесточен своей жизнью. Потому он так и ругается: проклятье за проклятьем посылает. Говорят о нем тоже разное. И что он хороший работник, и что он очень вздорный человек. Анни хотелось повидать кого-нибудь из своих карел. До сих пор она старалась не общаться с земляками, боялась встречи с ними. Теперь она вспомнила, что заезжавший вуокиниемец оставил адрес одного земляка, который был родом чуть ли не из одних мест с Анни и жил теперь совсем близко, в Тампере.

Несколько дней Анни ничего не говорила хозяину о своем решении. Потом попросила отпустить ее на два-три дня в Тампере. Сказала, что ей надо повидать одного знакомого карела, и показала адрес. Хозяин был недоволен, но когда узнал, что этот знакомый карел, уже давно живет в Финляндии, разрешил Анни съездить в Тампере.

Анни захватила с собой и Пекку.

Карел, работавший в мастерской обивщиком мебели, действительно был односельчанином Анни. И Анни узнала его сразу. Незадолго до ее свадьбы он ушел на заработки в Финляндию.

— Вот так нас, карел, судьба разбросала по белому свету. Кто где, — вздохнул Тимо. — А я часто вспоминаю родные места. Залив наш… Переедешь его, и тропка начинается. Немного пройдешь по лесу — выходишь к мельнице. Помнишь мельницу-то? Я ее сам строил.

— Не говори об этой мельнице! — Анни чуть не заплакала. — Помню ее я, помню!

— Мне-то уж поздно ехать домой, — говорил Тимо. — Мои корни и семья здесь. Вон они, корни-то, — он показал на жену и детей. — А ты, Анни, поезжай. Домой! Поезжай и не оглядывайся. Твой дом там, и родина там… Моя Карелия — вон она. Погляжу — и легче становится. — В углу комнаты висели карельские берестяной кошель, берестяной пастуший рог, стояла деревенская прялка. — Все это старая Карелия. А ты увидишь новую.

— Да вот… некоторые… пугают, будто большевики…

— А ты не всем верь… Есть ведь всякие…

Оставив сына на несколько дней у земляка, Анни поехала в Хельсинки.

Перед приемной Липкина при советском посольстве в Хельсинки толпился народ. Всем не терпелось поговорить с земляком-карелом, выдававшим разрешения на возвращение на родину.

Оссиппа беседовал со стариком и старухой из Поросозера, когда в приемную как-то неслышно вошел сухощавый молодой мужчина, при виде которого у Липкина перехватило дыхание и сердце забилось учащенно… Липкин сразу узнал в вошедшем Мийтрея, служившего некогда милиционером в Тунгуде… Чувствуя, как в душе закипает гнев, Оссиппа внутренне сжался и приказал себе: «Спокойно. Только спокойно! Ты — уполномоченный великой страны… У тебя должны быть железные нервы».

Совладав с собой, Липкин попросил Мийтрея подождать и продолжил разговор со старой четой.

— Ты сердишься на нас? — спросил старик, когда Мийтрей вышел. Только что уполномоченный приветливо разговаривал с ними, шутил, а тут вдруг его словно подменили. Мрачен как туча.

— Сержусь? Да что вы! — Липкин заставил себя улыбнуться. — Вы поедете домой, будете жить-поживать да счастье наживать, как в старой сказке говорится. Вот эту вторую бумагу покажете там, дома. По ней вам окажут помощь…

— Если бы нам лошаденку какую-нибудь дали, — вздохнул старик.

— Думаю, что дадут. Счастливого вам пути! — Липкин проводил стариков и сел обратно за стол.

Мийтрей вошел снова.

— Вы по какому делу?

— Хочу вернуться домой.

— Вы знакомы с постановлением об амнистии?

— Да. Я знаю, что мне придется не сладко. Но все равно хочу домой, в Тахкониеми. Вы меня знаете?

— Слишком хорошо знаю. Вы можете уходить. Амнистия на вас не распространяется.