Мы не прощаемся

— Пей, чадо! Во имя отца и сына. — Бородач опрокинул стопку в рот, свирепо перекосил лицо от неразбавленного спирта, долго дышал распахнутым ртом: — Огнеподобно! Разводи, Георгий, ибо да будет чрево твое спаленным.

Горка послушался и выпил разбавленного зелья. Мозг мгновенно отупел, а такое отупление вызывало в Горке раздражительность и упрямство. Именно с этим безотчетным упрямством он настаивал:

— Значит, не верите, раз не креститесь?

— Давай, сын мой, еще по единой! Да налей-ка мне чашечку чайку покруче... Вера, дитя мое, не в жесте, а в существе человеческом.

— А бог есть? Космонавты не видели его.

— Вера есть, а это главное. Кто в коммунизм верит, кто — в бога.

— А вы?

— У меня сосуществование двух вер.

— Хитро!

— Удобно! Все на свете, молодой человек, творится благостью божией да глупостью человеческою. Давай будем говорить откровенно, Георгий, сын Осипов. Что ты имеешь, выхаживая скот общественный? Ничего, кроме того, что сам становишься скотом безгласым. Возражай, отрок, доказывай, что сие не так! Ха-ха! Молчишь!

Горка чувствовал, что хватил лишнего, и теперь, обжигаясь, глотал крепкий, почти черный чай. Сам того не подозревая, гость задел парня за самое больное, за самое сокровенное, Горка хотел несколько отрезветь, чтобы ответить служителю культа вполне разумно, с достаточной вескостью. А служитель дразнил его окаянными глазами всезнающего праведника и оглаживал, двоил на стороны бороду. Губы его, сочные красные губы гурмана, смеялись, обнажая ряд острых снежных зубов. Вероятно, ощущал он себя сейчас в свежей белой сорочке, в распахнутой шелковой рясе большим и сильным, с крепкими не изношенными мышцами, с надежным, как запальный шар дизеля, сердцем. Таких видных пастырей обожают прихожане, особенно чуткие на греховную приваду вдовые богомолки.

Горка отодвинул чашку, решительно вытер ладонью губы.

— Ладно, пусть вы...

— По-мирскому — Иван Петрович.

— Пусть вы, Иван Петрович, в чем-то правы. А каковы ваши, разрешите спросить, перспективы? — Горка наслаждался своими словами: как складно у него получается! — Скажем, какова конечная цель вашей, Иван Петрович, жизни?

— Э-э, милый мой! Цель, перспективы! Зачем сие мне? В космос я не стремлюсь, а на бренной земле и без того недурственно устроился. — Подогретый хмелем, Бова Королевич не прочь был пооткровенничать, побахвалиться, ведь ясно, что с этим пареньком надо говорить не псалмами, а языком реальных вещей, перед ним нечего строить из себя святошу. Гость откинул до самого локтя рукав рясы, оголив волосатую руку, стал загибать пальцы, прихлопывая их ладонью другой руки: — Я имею дом превосходный, я имею автомобиль с шофером, я, в конце концов, имею вклад в сберкассе государственной... Разве не к этим благам земным правит утлый челн отец твой, стремишься ты, стремятся все пигмеи вселенной? Слушай, отрок блаженный, идем ко мне в пономари и по совместительству в завхозы, а? Отпишу благочинному, представлю тебя... Жизнь — малина!

Горка не очень сильно, но достаточно резко, в меру толкнул от себя стол. Раздраженно звякнула посуда.

— Вы... вы за кого меня?.. Да я... Вы меня не выводите!..

Сам себе он казался страшно разгневанным и готовым бог весть что сделать, но Бова Королевич смотрел на него без боязни, он смеялся, этот чертов священник С ручищами кузнеца. Горка, насупившись, ходил по горнице, будто успокаивая разгулявшиеся нервы. А на самом деле прислушивался к душевной сумятице: «Он, пожалуй, прав, все мы стремимся к земным благам. Всяк по-своему, конечно. А чем он лучше любого, что имеет все, а я, скажем, лишь паршивый велосипедишко?..»

Отец Иоанн словно подслушивал его мятежные мысли, видимо, за напускным гневом он почуял в долговязом мальце натуру скрытную и алчную. Поэтому продолжал все в том же чуточку развязном, панибратском тоне, похрустывая соленым огурцом на крепких зубах:

— А то еще духовные семинарии есть, духовные академии... Я пришлю тебе условия поступления... Да не вскидывайся ты, ради христа! Не хошь — как хошь... Только помни: земля еси и в землю отыдеши. Все там будем. Все! — Он опрокинул в рот стопку, вкусно почмокал губами: — Замечательное молочко у коровки бешеной!..

В дверь негромко постучали. Горка побледнел, через секунду, опомнившись, вскочил и сунул обе бутылки под стол, хрипло разрешил: «Да!»

Вошла Граня. Поздоровалась и, стреляя насмешливыми глазами то в Горку, то в гостя, спросила, где Осип Сергеевич. Сказала: «Подожду!» — и присела на стул. С понимающей улыбкой, чуть тронувшей ее небольшие, не знавшие помады губы, она наблюдала за мужчинами.

Священник, поспешно застегивая сорочку и рясу, не отрывал взгляда от разрумяненного морозом лица Грани. Горка испуганно и зло прохаживался в смежной комнатке, под его шагами скрипели половицы, а казалось, что там кто-то ходил на протезах.

Не найдя ничего лучшего, священник пошарил под столом и достал так и не початую бутылку портвейна.

— Присаживайтесь к нам, девушка, отведайте рюмочку портфельной.

— Не пью, спасибо. А почему — портфельной?