В этих противоречиях можно усмотреть сумерки инвестирования, выступающего умозрительным краеугольным камнем среднего класса, точно так же, как мы ощущаем закат среднего класса по сообщениям о его упадке и сжатии. Те из нас, кто имеет ипотечные кредиты на жилье, стоящее меньше, чем средства, выплачиваемые за него, или те, кто сталкивается с рынком труда, не вознаграждающим приобретенный нами человеческий капитал, склонны задаваться вопросом, почему мы продолжаем инвестировать так много. С подобной загадкой столкнулся Пол Уиллис в своем этнографическом исследовании социальных перспектив, которые воссоздавались в пространстве классной комнаты[110]
. Описывая школьные взаимодействия мальчиков из английского рабочего класса, он пришел к следующему выводу: несмотря на то, что считается, будто образование создает равные правила игры, эти мальчики обречены на второстепенные позиции в обществе в силу того, чем они заняты за стенами школы. Далее Уиллис переходил к описанию конформизма школьников, идентифицируемых в качестве представителей среднего класса. Благодаря инвестициям в формальные задачи образования, они пожертвовали частью своей самостоятельности, поддерживая школьное начальство. Уиллис видел в этих учениках и в том, во что они вырастут, людей, делающих встречный шаг в ожидании, что официальные представители школы, а также государства, правовых институтов и полиции будут соблюдать правила в масштабах, выходящих за рамки должностных обязанностей.Само собой разумеется, что те, кто способен получать некую выгоду от институтов, которые вытягивают из них инвестиции и стоят на страже их ценности, будут поддерживать и сами эти институты. Как объяснялось в этой книге, такие институты, как частная собственность и человеческий капитал, эксплуатируют частные ресурсы для накопления капитала посредством стимулов. Эти стимулы усваиваются как личные интересы, потому что зачастую они вознаграждаются, пусть и временно и в виде относительного преимущества перед другими людьми. Но как объяснить
Если именно в этом заключается сила идеологии, то она проникла очень глубоко – настолько глубоко, что отец психоанализа Зигмунд Фрейд, отмечая склонность людей погружаться в чувство вины и стыда, несоразмерных любым ошибкам, которые они могли совершить, считал психический эксцесс неотъемлемо присущим современной жизни[111]
. Подтверждая этот диагноз, критический теоретик Герберт Маркузе утверждал, что Фрейд неправильно распознал его источники[112]. Психический эксцесс не возникает из универсального столкновения между нашими сокровенными желаниями и требованиями цивилизованного общества, как утверждал Фрейд, – напротив, он воспроизводит специфический для определенного момента истории социально-экономический эксцесс: давление, которое испытывают труд, инвестиции и координирующие их институты, с тем чтобы производить больше ценности, чем ценность, извлеченная из них. Эксцесс, по утверждению Маркузе, это лишь еще одно наименование прибавочного продукта. Мы не можем избавиться от него, поскольку в глубине нашей души он выступает отражением чрезмерных инвестиций, которые капиталистическое накопление заставляет нас делать, чтобы заработать на жизнь, прокормить наши семьи и сколотить наши состояния.