Мы никогда не умрем

Мари зажигала привезенные из города белые прожектора, и сцену залил мертвый белый свет. К Вику, стоящему посреди сцены на коленях, подошла Рита. На ней был черный плащ с глубоким капюшоном и тяжело волочащимся подолом.

— Она выиграла свой суд. Скоро надежда вернется к нам, — ледяным тоном сообщила Рита, положив руку ему на плечо.

— А Офелия?! А я?! Я смогу когда-нибудь вернуться?!

— Ты назвал себя Виконтом. Ты назвал себя Богом. Ты никогда не вернешься, — сказала Рита, проигнорировав первую часть вопроса.

— Китти! Подожди, Китти, не бросай меня! Ты ведь… ты ведь человек?!

— Офелия когда-то сказала, что в этом мире слишком много Богов и слишком мало настоящих Людей, — презрительно бросила Рита, вырывая из его сжатых пальцев полу своего плаща.

Через три секунды Мари погасила свет. Еще через десять секунд ударили первые ноты вальса.

Спектакль шел, как полагалось. Никто не сбивался, никто не задерживался и не торопился, четко укладываясь в предписанный Мари ритм. Вик был надменно-холодным, Риша — трогательно беззащитной, а Рита — истеричной и злой.

Впервые за все это время Вик почувствовал подлинную энергетику этой пьесы. Они словно марионетки Мари, с ломанными движениями и нарисованными лицами, дергались в темноте, отшатываясь от яркого света, беспомощно пытаясь убедить себя, что у них есть какая-то власть. Вик старался не смотреть в зал. Он просто не успевал, и даже когда он читал свои монологи, стоя лицом к зрителю, он не смотрел на лица, боясь сбиться с ритма.

— Я — себе и икона. И гимн, — сообщил он, завершив очередную сцену.

«Вик, посмотри в зал», — тихо сказал ему Мартин.

«Можно не сейчас?..»

«Вик, ты должен посмотреть в зал», — настойчиво повторил он.

Начинался суд над Эспуар. Мари поправляла на Рише ее белоснежный плащ. Вик, тихо выругавшись, выглянул из-за кулис.

Он увидел своих учителей. На большинстве лиц застыло выражение, похожее на брезгливость. Родители смотрели скорее со страхом, отец Риты явно был зол.

А рядом с ним сидел единственный человек, чье лицо осталось непроницаемым.

— Мари, какого черта?! — прошипел он, оборачиваясь.

— Ей никогда не удавалась эта часть, — усмехнулась Мари, отталкивая его.

Риша поднималась на сцену. Белоснежный плащ тянулся за ней, будто пролитое молоко.

— Ты не сказала ему не приходить, ты сказала ему прийти позже, да?! Отвечай, гребаная сука!

Вик, увернувшись от Матвея, который пытался удержать его, бросился к Мари, и схватив ее за плечи, прижал к стене, с трудом удержавшись от того, чтобы не ударить ее головой о стену. Впервые ему захотелось сделать что-то по-настоящему жестокое. Мари только скалила в улыбке испачканные красной помадой зубы, и не пыталась вырваться.

— А ты будешь страстным любовником, ко-те-нок. Да, я сказала ему приходить позже. Ира не тянет этот спектакль, она еще маленькая и неопытная. Ее надо дергать за ее собственные струнки, тогда она зазвенит…

— Он ее убьет. Все было зря, все было насмарку. Он не позволит ей даже приблизиться к тебе и твоему театру!

— Он и так бы ей не позволил. Но сегодня он станет для нее настоящим препятствием. Я заберу ее в город, дам ей место в колледже, общежитие, стипендию — это не так трудно. Мне нужно только чтобы она достаточно сильно захотела сбежать.

— Он ее бьет, — выплюнул Вик ей в лицо, разжимая пальцы.

Он понял, что не сможет ударить Мари, даже сейчас. К тому же она единственный человек, который еще может понять трагичность ситуации и все исправить.

— Это ты внушила этому мальчику, что он что-то значит в этом мире?! — раздалось начало обличительной речи Риты.

Мари стянула черную бархатную перчатку. Вик вспомнил, что никогда не видел ее без перчаток, и теперь понял, почему.

У нее была красивая рука, с узкой ладонью и длинными пальцами. Почти совершенной формы. И на этом совершенстве Вик видел неуместные, короткие, обкусанные до крови ногти и розово-белые разводы шрамов на ладонях и пальцах. Где-то они не отличались от кожи, а где-то имели рельеф, напоминавший перекрученные белые веревки.

— У меня был любовник, злой и темпераментный, вот как ты. Я училась в колледже, вот как будет она. И я должна была играть Дездемону на выпускном экзамене. Он увидел мою белую рубашку из финала и начал кричать, что я не выйду на сцену, одетая, как шлюха. Я пыталась сказать ему, что это искусство. И что это символ невинности. Он не слушал. Кончилось тем, что он избил меня и потом, когда я уже ничего не могла сделать, поставил мне на руки раскаленный утюг. И ушел, забрав все телефоны и заперев меня снаружи. Я не сказала ему, что хотела бросить театр, получив диплом. Мне казалось, я не смогу.

Мари говорила это, и ни тени грусти не отражалось на ее лице. Она словно пересказывала сводку новостей.