Мы никогда не умрем

На моменте чтения стихотворения Вик неизменно чувствовал себя идиотом. Ему полагалось с ледяным презрением разглядывать находящееся внизу — это было легко, он просто представлял отца. А потом, вцепившись в край сцены одной рукой, другой он должен был каким-то там особым образом гладить что-то в воздухе, все больше сжимая пальцы. В конце полагалось разжать кулак, и, по замыслу Мари сначала с его ладони, а потом с потолка должен был падать искусственный снег. Мартин только закатывал глаза, Вик ворчал — ему казалось, что было бы вполне достаточно сделать «Наркотики или жизнь» менее пафосными. Разворачивать же полноценный спектакль в деревне ему казалось ужасной глупостью. В конце концов он просто разочаровался в Мари окончательно.

— Виконт, котенок, у тебя сложная роль, ты играешь человека, которого терзают противоречия… У твоего персонажа практически раздвоение личности! Давай, милый, покажи нам Эдварда Хайда!

«Мой „Эдвард Хайд“, если я его покажу, расскажет вам сказочку и напоит чаем с травками», — ухмыльнулся про себя Вик.

«Издеваемся, значит, да?» — проворчал Мартин, даже не поворачиваясь к проему.

Когда-то они уже прочитали «Странную историю», на все лады пошутив над сюжетом после того, как Мартин, скептически разглядывая иллюстрацию, на которой был изображен перекошенный от злобы коротышка, забивающий тростью человека, произнес: «Судя по всему это — я».

Вик честно пытался изображать требуемые от него «ледяные улыбки» и «жестокого подонка», но получалось не очень. Одно дело — угрожать кому-то, когда и правда приходится вытаскивать всю черноту из души, словно поднимая шерсть на загривке и совсем другое — раз за разом это проигрывать.

Но он мужественно терпел. И дело было даже не в том, что учителя перестали замечать, даже если он пропускал школу неделями. Учеба устраивала его куда больше, чем кривляния в студии, к тому же Мартин заинтересовался химией и даже делал определенные успехи. Вика и одноклассников он развлекал простыми фокусами, вроде высокой колбы, в которой оживали разноцветные узоры, затухающие за несколько минут, а дома, уже безо всяких колб он исписывал тетради длинными формулами и схемами. Пытался что-то объяснять Вику, но он не понял даже, чему нужно так радоваться, но радовался восторгу Мартина. В общем, в учебе Вик находил много приятного, гораздо больше, чем в «высоком искусстве». Но и тут его мнение никого не интересовало.

— Лапушка Китти, давай-ка танец еще раз, и постарайся не врезаться в Тору, вы должны как бы отталкиваться друг от друга!..

Вик проводил времени в зале, кажется, больше, чем в библиотеке, в классе и дома. Риша так глубоко увязла в этой пьесе, что ее совершенно перестало интересовать все остальное. Может быть, Вик бы даже оставил ее там одну, и смог бы не ревновать к новому увлечению, но его участие требовалось постоянно. Поэтому в перерывах между репетициями своих сцен он сидел в углу на свернутом в рулон ковре и решал две пары домашних работ — свои и подруги, чтобы ее родители не запретили ей ходить в студию. На обедах у Риши Вик вдохновенно врал, как они гуляют в лесу, учат уроки и занимаются прочими милыми вещами, которыми, по мнению родителей полагается заниматься в их возрасте.

Персонаж Вика предпочитал строгий стиль, поэтому костюм был для него привычен — белая рубашка с нашитыми острыми манжетами и высоким воротником, старомодный черный жилет, красный шейный платок и черные брюки. У Риши было два платья — простое серое и призрачное белое. Когда Вик увидел итоговый вариант костюма призрака, он долго не мог отделаться от тревожного, липкого чувства. Ему хотелось сорвать с нее это платье, сжечь его и больше никогда не вспоминать то, какой она предстала перед ним в тот миг — в грязно-белом кружеве, с окровавленными бинтами на запястьях.

— И если ты Бог, то я не хочу быть святой! Из всех дорог моя — идти с тобой! — протягивала к нему руки Риша.

Играть у нее, что было особенно противно, правда получалось хорошо. Звенящее в голосе отчаяние каждый раз заставляло его меняться в лице и начинать сцену заново.

Жертва. Образ, прилипший к Рише намертво, уже никуда не исчезал, когда она выходила из зала. Отчаяние, с которым она отыгрывала свою роль поселило в ее глазах дымку тоскливой обреченности. Вик смотрел на нее и все больше и больше злился, словно что-то важное, теплое и дорогое его сердцу утекало сквозь пальцы.

К тому же ему было страшно. Риша казалась ему очень красивой, теперь он мог это с уверенностью сказать. Он любил ее огромные, голубые глаза, тихий голос, слабую улыбку и теплые, ласковые пальцы. Она казалась ему похожей на котенка, выброшенного под дождь. Вик не мог отделаться от этого сравнения уже много лет. И этот котенок пушистым клубком пригрелся в его руках, чудесным образом согрев и ладони, и сердце. Но он с детства знал, что ее хрупкая беззащитность привлекает не только его.

Его страхам было суждено сбыться зимой, незадолго до Нового года.

…