Мы отрываемся от земли

«Пусть Бог меня накажет, – сказала мама, в хоть и слезном, но почти гневе при ней впервые за восемь лет, – пусть Бог меня накажет… Я пойду в церковь, я поговорю, объясню… Это ханжество!»

«Это справедливость. Не плачь и никуда не ходи».

Отречься, отвернуться, отринуть, бегом к спасению. Моей бессмертной души и его бессмертной, наступив на его душу смертную, к цели, которую он не видит и знать не хочет. И ему будет больно.

Все живое, смертное, что между нами было, оно было живым, а живо ли для него бессмертное?

Отречься. Отринуть. Бегом к спасению. По нему, по его смертной душе.

«Меня отлучили от причастия, – сказала она. – Я покаялась на исповеди в грехе блуда, и меня отлучили».

«Это плохо», – полувопросительно произнес он. «Я снова смогу причащаться, если мы прекратим, – сказала она, – интимные отношения».

«Я готов, – сказал он, помедлив секунду. – Если так ты спасешься, я готов».

Она не ждала, что он примет сразу, и тем более не ждала – про спасение.

«Но целовать тебя – сказал он спокойно, – мне только смерть помешает».

Я боялась не выбранного – расставания с ним, – а выбора, я боялась, что из-из необходимости выбрать моя любовь к Тебе не сможет остаться прежней. Я боялась, что, выбрав Тебя, тем самым Тебя потеряю.

Может быть, все – и это и есть страх Божий – боятся не Твоего гнева, а своей обиды.

Всякий раз после того, как мы занимались с тобой любовью, я готовился услышать, что ты так больше не можешь. Что тебе так невыносимо. Бывало, подойдя к подъезду, я хотел повернуть назад. Только ни в коем случае не думай, что я жалею! Ни разу после того, как мы занимались любовью, я об этом не пожалел. Но я всегда чувствовал себя виноватым. Перед тобой, перед Леной. Если бы мы виделись чаще, я бы, наверное… Меня бы, наверное, уже не было.

То, что я вчера написал тебе, о том, как часто хотел повернуть назад перед подъездом, о том, что меня убило бы, происходи наши встречи чаще, – все это гнусная слабость, и ничего, кроме гнусной слабости. Мы не делали ничего плохого. Никто никогда не заставит меня считать подругому. Никаких угрызений совести. Ты напрасно покаялась священнику, а я напрасно терзался. Все, что было между нами, чисто.

Когда вспомню его прежде, чем о нем подумаю, вижу его стоящего передо мной обнаженным, сейчас уткнусь лицом в живот, ладонями обхватив бока, чтобы идти губами, тянуться, сначала вверх, потом, склоняя голову набок, идти губами вниз, и он слегка прижмет к себе мой затылок. И это не его тело, это он сам.

Может, ты любишь только его любовь к тебе? Ведь ты так ждала стать любимой, что запрещала себе и запретила ждать.

Через свою любовь ко мне он пришел ко мне, и если бы не пришел, его бы и не было, нас бы не было, а теперь мы есть, мы живые.

Господи, я начинала молиться о том, чтобы мне раскаяться, но в итоге молилась о том, чтобы вспоминать. Как покаяться, если я вспоминаю?

Когда ты не открыла, я подумал, что мать удерживает тебя, стоя на коленях или что-нибудь в таком роде. Потом, когда ты удалила свою страницу, я думал, что ты, возможно, в клинике. Я очень рад, что ты не была в клинике.

В течение года здесь кое-что изменилось. Французское барокко дополнилось фортепьянными аранжировками популярных арий из мюзиклов. Дополнение коснулось и мебели, уже около месяца как. Они могут теперь сидеть не через столик, друг против друга, а рядом, на угловой софе. Если же говорить о бариста и официантках, то за год не осталось ни одной и ни одного, кто мог помнить их приходящими сюда прошлой зимой.

Я больше так не могу. Видеть тебя и не прикасаться к тебе, знать, что, если я прижмусь слишком сильно, тебе придется каяться. Не хочу, чтобы ты когда-либо в чем-либо каялась. Я не могу не видеть тебя и не могу, видя, помнить о том, что мы наказаны. Но если ты так боишься суда, то и я боюсь суда для тебя.

Мы не наказаны. И я не боюсь того, что будет потом.

Тогда я не понимаю. Тогда объясни.

Просто я не могу грешить. Грех – это предательство.

А я думал, предательство – грех.

«А я думал, предательство – грех», – слышит он себя прежде, чем зарекается что-либо говорить. Он в испуге притягивает и прижимает ее к себе. Это стало доступно, потому что они сидят не через столик друг против друга, а рядом на угловой софе. Мягкие и поместительные сидения здесь не так давно.

«Того, что было, никто у нас не отнимет, – сказал он, – и никто не запретит мне желать тебя. Никто не запретит мне скучать по твоему телу, никто не запретит мне помнить твое тело, которое я больше никогда не увижу так, как раньше».

«Каждое утро, – сказала она, – пока просыпаюсь, вспоминаемся мы».

«Скажи, могу я лишь посмотреть на тебя обнаженную, просто чтобы напомнить и дольше не забывать? Могу я раздеться и полежать рядом? Чтобы только смотреть. Не лаская. Это ведь не блуд? Или блуд?..»

«Не блуд», – сказала она.

Каждое утро, пока просыпаюсь, вспоминаемся мы. Пальцы, губы, живот, пах, ладони, спина, ягодицы, грудь, колени, язык. Мои губы, его язык, его пальцы, мои ладони. Я уже едва верю, что это было, и не верила бы, если б память не уверяла меня.

И тебе хорошо от памяти?