Мы отрываемся от земли

Говорила ему она о другом. О том, что возблагодарила Бога за свою близорукость, потому что с расстояния в несколько метров, на улице или на платформе метро, часто встречает его, пока чужое лицо не становится различимо. О том, что не кается в блуде. О том, что слова Ницше «Бог умер» для Бога не страшны, потому что Бог уже умирал и все, что когда-либо будет сказано, на самом деле уже преодолено.

Она не говорила ему о том, что один долгий поцелуй стоит всех ее социальных служений, всех дежурств на приеме подарков для бездомных и многодетных. Что купила два освященных кольца с молитвой: одно вот, на пальце, а второе, мужское, положила под иконы. Что иногда ей кажется, будто она скучает по самой себе до него, по своим воскресеньям до их воскресений.

У него никогда не было «левых» вариантов.

Он повторял себе: это не «лево», это никакое не «лево». Заставляя себя вздрагивать от возмущения и боли, ведь подносил к ней близко само и перед глазами у него стоящее в кавычках, нарочно куцее, как все похабные слова куцые, слово.

Вот и Лену он чувствует своей женой не меньше, чем раньше. Это чувство Лену женой, чувство к Лене-жене не ушло, что верно доказывает – никакого нет «лева». Нет измены, потому что Лена никем не заменена, тут все остается на своих местах, а она ничему тут не грозит, потому что она – это она. Он не может от нее отказаться, и не должен, потому что это будет не ради Лены.

Он не может от нее отказаться, потому что отказываться некуда. Если не будет того, что теперь, ничего не будет, все перестанет, да и перестать нечему, потому что могло быть и стало только то самое, что теперь. Он не мог представить, хотя и пробовал, как было бы, не будь так, как теперь, не будь ее в его жизни. Она потому и есть, что это не «лево», а это – только так и больше никак. То, чего никогда с ним было. И теперь он знал, что все это правда, та правда, в которую он не верил, то счастье.

Счастье. Он знал, что знает его теперь.

Единственно – когда Лена сказала ему, что беременна, и затем, но еще сильнее – когда Ваня родился. Когда Ваня родился, когда он впервые увидел его, взял на руки. Это было единственное похожее на то, что теперь.

В каждое первое мгновение, когда он наконец-то видел ее. Среди выходящих из церкви. Из метро. Когда он сам выходил из метро и взгляд находил ее. Каждый раз, когда ее лицо рождалось.

Я тебя не осуждаю, сказала мама.

Я тебя не осуждаю, сказала она не с тайным презрением, не с великодушием, а со страхом. Когда при маме упоминался он, говорилось о них, мамины лицо и осанка начинали приближаться, но никогда не приближались к оцепенелости, останавливались на полдороге, и то же в ответ на любое интимно-женское.

Она чувствовала, и впервые, досаду на то, что с матерью они не подруги. Она смотрела на маму, сидящую за столом в профиль к ней, и будто читала, что нет ничего безгрешнее этого профиля.

Он подумал о том, что искусство – это навязчивое стремление создавать формы и разрушать, бежать их, и что, несмотря на все эксперименты, соната, суть которой четкая заданная форма, сохранилась, что искусство, где можно крутить роман с формой, подчиняясь ей, отталкивая ее, дает возможность того, что у человека никогда не получается нигде больше, то есть в жизни, – контролировать. Жизнь природы не бесформенна, она циклична, но человеку мало цикличности, мало смены дня и ночи, чтобы ощутить форму, его собственная жизнь для него бесформенна именно потому, что он в ней ничего не контролирует. Искусство – область, где все зависит только от меня, где как я захочу, так и будет. В корне неправильно называть художника творцом с маленькой буквы, демиургом, поскольку суть не в том, чтобы создавать (новое), а в том, чтобы упорядочивать и оформлять. Кто-то написал ему комментарий, что, дескать, у художника не всегда получается что он хочет. Он ответил: у настоящего художника – всегда. «Чего это ты вдруг стал рассуждать о художнике?» – спросила Лена, прочтя с монитора.

Он внезапно подумал, что может писать об искусстве, хотя бы в Фейсбуке. Он ведь может, хотя бы в Фейсбуке, писать о поэзии.

Он ждал, что она прокомментирует запись, на худой конец поставит лайк.

Любим ли мы тех, кого любим. Любим ли мы, когда любим. Самостоятельная ли сущность любовь, можно ли сказать: вот она, можно ли выделить ее, монолитна она или многокомпонентна, и если многокомпонентна, то что входит в ее состав.

Она заключила, что счастье является не эффектом любови, но ее компонентой. Если б она не испытывала счастья от того, что ей даровано счастье, она бы не различала любви. Любовь отсылала к счастью любить и быть любимым, а счастье любить и быть любимым отсылало к любви. Любовь напоминала узор, который при вглядывании в него оказывался образуемым совокупностью узоров же. Ее любовь состояла из того, что, в свою очередь, не раскладывалось на составляющие, определимые через понятие или имя.