Мы отрываемся от земли

Палевые облака фасадов Ивановской горки.

Март Пьеро делла Франческа. Зима была бесснежная. Пустырь похож на саванну из-за прошлогодней травы и редких деревьев с мозолистыми наростами.

Весна начинается внутри зимы. Птицы, слыша которых, поначалу ведь не слышишь, радуешься знаку. Потом слышишь природные звуки, не имеющие отношения к сладостной для уха гармонии. А третье, когда слышишь, насколько красиво именно это пение, насколько оно dolce. Дольче похоже на сравнительную степень прилагательного, все дольче и дольче.

Она смотрела против солнца. Темно-золотые в сухих плодах с семенами деревья. Матово-сияющая патина дорожки, зажатой бордюром, за которым снег в дымчатых полосах теней, и по ней, как другие, кроткие тени, спинами удаляясь, идут люди. Желтоватое небо, цвета света, а у самого света больше нет цвета – соляной кристалл. Мягкая соль той стороны улицы, далекой по-зимнему, недостижимой.

От нее он услышал однажды, что в усадьбе князей Куракиных Надеждино был павильон «Вместилище чувствий вечных».

Нет вечного ничего, а вместилище чувствий вечных – куда ни глянешь, всюду.

Он подумал о том, что если к чему и привязываться, то к самому ненадежному.

Мама! Смотри! Это же самые голуби! Самые-самые!

Он видел себя и мать. Она стоит, он рядом на корточках, отвернувшись, но не совсем спиной, а так, что если провести линию от ее носа и от его носа, то линии пересекутся. Да, Он видел их обоих, и одновременно это мать видела его, как он сидит на корточках перед голубем, молча. Он не понимал, почему молчит мальчик, глядя на голубя, который смотрит вбок, но – неохотно – все же показывает себя.

«Ну что, поговорил?» – спросила наконец мать. Так вот в чем дело! Я разговаривал с голубем.

Она никогда не просила о встрече, выдумать что-нибудь, как-нибудь устроить.

Первый раз он побывал у нее дома в новогодние каникулы. Она хотела показать ему «рождественскую иллюминацию». Ее мать была в гостях у подруги. Он не справился с собой. Она сказала, что у нее никого не было. Он решил ограничиться ласками. Прошел месяц, прежде чем они вновь смогли встретиться у нее. Он придумал, чтобы они оба взяли два дня от отпуска. Два будних дня, один – сходят в кино, другой – на выставку. Еще почти месяц спустя в субботу должен был отмечаться юбилей одной из программ. Накануне он позвонил и извинился, мол, пойти не сможет – грипп. Придумал объяснение, почему от него не пахнет алкоголем, если Лена спросит. И хотя Лена не спросила, зачем-то сам заговорил об этом.

Она подумала: почему он уверен, что сын привязан к нему столь же сильно, как он был привязан к отцу, и что его жена любит его не меньше, чем его мать любила его отца, и с ней непременно случится то же? Но сразу себя пристыдила. Люди верят в повторяемость. А главное, ему больно уже сейчас. Больно от боли, которой он еще не причинил. Ему больно из-за нее, и ради нее он причиняет себе и терпит боль.

Он подумал о том, как странно, что живет он на улице Мусы Джалиля. Муса Джалиль – татарский поэт, погиб в фашистском застенке. Он не имеет ничего против, да и как можно иметь что-либо против, да и против чего и кого. Поэта, названия, улицы? Нет, разумеется, нет. Он только спрашивает: почему? Почему он живет на улице, названной именем татарского поэта, погибшего в фашистском застенке.

Трудно простое, незыблемо эфемерное, таинственно определенное.

Хорошо – живя на 2-й улице Синичкина, и на этой улице, и в этом названии, к которому только улыбка и никаких вопросов, – говорить о чувствиях вечных и их вместилище.

Увековеченная вечная память пробегает вдоль серии КОПЭ низкопольным большого класса.

Как ты могла забыть, что грех – смертный? Очень просто: видя не смерть.

Куда ж ты смотрела и что там видела? Не знаю. Возможно, Тебя, меня и его.

Что ты видишь теперь там, куда смотришь? Ничего не вижу. Оказалось, что жизнь без Тебя совсем не видна. Я смотрю и пытаюсь увидеть хотя бы мрак, но там нет даже мрака. Там нет ни Тебя, ни меня. Там нет нас. Там нет ничего.

Первая литургия заканчивается около половины девятого. Он подходил к кафе в восемь часов пять минут, чтобы оно наверняка оказалось открытым. Выйти из квартиры надо было за сорок минут, не позже. Он вставал в семь. Не завтракал. Если Лена вдруг, по какой-то причине, откроет глаза во время его сборов, он скажет: «Проснулся ни свет ни заря, чем валяться – пойду в парк. А ты спи». Случая сказать ему так и не представилось. По воскресеньям Лена спала до десяти, зимой, бывало, и до половины одиннадцатого. Он знал, что она подумает, не застав его: что он поехал к своей матери за Ваней. Он и ехал за Ваней – после встречи. Лена не спрашивала, почему он теперь привозит Ваню от бабушки не к двенадцати, а к двум: сидит с матерью, та нуждается в его внимании, как никогда. Он и сам считал так же и вскоре стал привозить Ваню к трем, уделяя матери лишний час. А Ваня мог подтвердить, что папа с бабушкой долго разговаривали.