Мы проиграли!

Последовало еще одно микроскопическое, по своему значению, открытие: после нас ничего не останется. Рухнет одна империя, высохнет одна река – и мы сами уничтожим то, что тщательно строили, налаживали, контролировали. Не существует никакого достаточно основательного сдерживающего, скрепляющего фактора; фиксирующее вещество человечества – эфемерно, сиюминутно, зависит от того, что пока так удобнее. Там, где нет естественных выпуклостей ландшафта, за который можно зацепиться; где нет возможности выживать, объединяясь; где есть только пустыня – именно там можно добраться до правды о самом себе, о своем кочевом естестве, о своем первобытном варварстве, для которого весь нажитый багаж означает лишь перспективу краткосрочного относительно благополучного существования. А далее – бежать, бежать дальше. Ни у кого до сих пор нет ничего против этой кочевой веселой злости, кроме, может быть, химического оружия…

После путешествия в военный городок Булат отвез меня в маленькое кафе неподалеку от гостиницы и накормил за свои деньги.

Впрочем, он хорошо понимал, что без него я уже тут никуда не денусь.

На следующий день произошли два занимательных события.

Во-первых, мы отправились к морю. Дороги к нему нет, а ехать далеко – больше 50 километров, так что пришлось трястись в машине так, что я до сих пор не уверен, правильно ли у меня расставлены внутренние органы. В дороге я спал, а за окном в это время разъяснилось. Однако к тому моменту, когда мы осторожно подобрались к берегу, стараясь не влезть в топи, из которых тебя уже никто и никогда не сможет выковырять, небо вновь заволокло липким клейстером.

Аральское море показалось мне самым печальным водоемом на свете. Возможно, свою роль сыграла погода; возможно, слишком сильны были вчерашние переживания относительно бури в пустыне; возможно, я заранее предполагал, как может выглядеть погибающее озеро, прежде считавшееся главным среднеазиатским оазисом… Слегка проваливаясь в мягкий влажный песок, я бродил по кромке Арала, вглядывался в горизонт – в ту полосу, которой стремится достичь вода и непременно когда-то достигнет. Находиться там – это значит вновь испытывать весьма странные ощущения. Мы ведь просто ехали в сторону моря, не ведая точно, где оно: нет карт, знающих его береговую линию. Информационные агентства, рапортующие о торжественном возвращении Арала в родные земли, лгут – оно лишь слегка приподнялось, слегка вздохнуло. Бродя по кромке моря, веришь лишь в окончательную невозможность репатриации воды – хоть тысячу плотин построй, хоть ведрами воду в Сырдарью и Амударью таскай.

Арал похож на женщину, неожиданно принявшую ислам и теперь каждое утро кутающуюся в длинный черный сарафан, хиджаб, платок; кто знает – какому господину теперь поклоняется это море?

Берег Арала, несмотря на свою неуловимость, все же обитаем. Здесь полно птиц; в одном из болот я видел также деревянную лодку, привязанную к шесту; есть даже металлический каркас для юрты – нечто вроде оборудованного места для пикников. Булат утверждает, что в летнюю жару сюда приезжают купаться. Люди цепляются за море изо всех сил, но возможно ли удержать песок в руке? Возможно ли нести воду в дырявом ведре? Возможно ли заставить Арал вернуться?

Второе событие того дня было связано с крохотной деревней Арал-Кум, которая вкопана прямо в песок, посреди пустыни, образовавшейся после ухода моря и смыкающейся своей восточной стороной с барханами Кара-Кума. Булат повел меня к своей родственнице (третья вода на киселе), Марахабе, главной предсказательнице в том селе.

Мы постучали в деревянные ворота, они будто сами собой открылись. Пересекли двор, чрезвычайно захламленный (чем – я так и не успел рассмотреть), скинули обувь возле дверей и прошли внутрь. В центральной комнате, как ни странно, никого не оказалось. Булат указал мне на маленький стол, приподнятый буквально на десять сантиметров над полом. Я уселся на протертый до внутренностей ковер. Булат расположился рядом. Потянулась тягостное молчание. От нечего делать я теребил обильную бахрому своей подстилки.

Минут через десять в комнату с улицы зашла молоденькая девчушка – черноглазая, в длинной серой юбке, в свободной рубахе, босая, удивительно сияющая всей своей незрелой красотой. Она внесла кувшин и разлила по пиалам вязкую белую жидкость.

– Что это?

– Шубат. Верблюжий кефир, – объяснил Булат.

Пока она наливала кефир, я разглядел ее руки – словно изрезанные ножом, в глубоких ранках, ничем не перевязанных. Девочка улыбалась, но на меня не смотрела. Она ушла так же, как и появилась – стремительно.

– Пей залпом.

Я выпил. Жидкость имела животный привкус – мне показалось, что из моего рта пахнет зоопарком. Мы опять замолчали. Беглый осмотр комнаты ничего не дал: белый потолок, деревянный пол, светло-зеленые оштукатуренные стены. Старый, ветхий интерьер, но очень аккуратный.

Девчушка выпорхнула из соседней комнаты (ход в нее прикрывало шерстяное одеяло, прибитое гвоздями к верхнему проему), едва заметно кивнула Булату.

– Теперь ты можешь пройти к Мархабе, – сообщил он мне.