Мы с Санькой — артиллеристы...

Мало ли кем можно стать в жизни. Разве на артиллерии мир клином сошёлся? Отцу, например, даже больше нравится машинист паровоза. Залез себе в паровозную будку, нажал что надо, повернул рычаг, дал гудок — паровоз побежал по рельсам, а ты сиди и кури. Правда, перед станцией уже остерегайся, тут смотри, семафор открыт или нет. Если открытый — шуруй себе дальше, ни на что не обращай внимания, а закрытый — стой и пыхти паром. Отца один знакомый машинист катал на паровозе ещё до войны, поэтому он всё это и знает. И мундиры у них теперь не хуже офицерских, только чёрные. Конечно же, люди больше около угля. И пайки у них, говорят, по военной норме. И деньги им дают хорошие. Чем не лучше? А тот знакомый машинист, если его попросить, поможет мне устроиться в их школу — поучусь и буду тоже ездить на паровозе да из окошка поплёвывать. Отец напевал мне это, покуда и спать не улеглись.

— А не хочешь — смотри сам, — заключил он в конце концов и задул лампу.

Лежу я, а глаза хоть выколи — не спится, всё думаю, куда мне деться. Оно и учителем было бы неплохо, раньше мне хотелось им быть, и в школе агитировали, но здесь, пожалуй, ничего не получится. Не будет решета бобу, как обычно говорит бабушка. В техникуме, говорят, стипендия такая, что за один день можно проесть. Это, если бы техникум был недалеко от дома, то прибежал да пообедал, хоть всухомятку. Да и с одеждой туго — дальше некуда. Слышал я, как отец перед сном вздохнул:

— Это же сейчас, старая, нам на штаны парню надо разживаться, да и свитку какую-то на зиму не повредило бы. Борова продать, что ли?

Словом, наделал заботы тот диктант и мне и отцу. Но пусть он не очень переживает — я и сам себе заработаю. Подумаю хорошо и пойду в прицепщики. Они часто меняются. Говорят, что трудно. Ничего, переживу. На плуге за трактором ездить — не пешком ходить. Конечно, земли наешься больше, чем хлеба, зато заработки постоянные.

А лучше всего — у конюха, помощником Петьки Чижика. Он же мой ровесник, так что я с табуном не справлюсь? Правда, вместе с Петькой ухаживает за лошадями и дед Коврач, но там того деда столько — один кашель остался. Как на луг табун гнать, так на коня надо подсаживать, будто на печь. Вот я на его место и стану. Тоже что ни день, то трудодень, а то и полтора.

— Ну если это и будет, то разве что по осени, как снопы свезут и картошку выкопают, — сказал утром отец, услышав о моих намерениях пойти в конюхи, — а пока что поставит тебя бригадир скорее всего на моё место — снопы возить, а меня, наверное, пошлёт на молотилку, ведь мужиков там мало, да и те калеки.

А бабушке мои конные замыслы пришлись не по душе:

— Тебе на коне гарцевать, а мне штаны латать? Где это я напасусь тех заплаток и ниток?

— Там оно ещё видно будет, — успокоил её отец, и мы пошли на колхозный двор, пошли всей семьёй: впереди отец с бабушкой, за ними я и Глыжка с кнутом через плечо.

Нинка-бригадирша, чёрная от солнца, словно головешка, увидев меня, обрадовалась, как родному сыну.

— Вот молодец, что вернулся в бригаду, — затараторила она, по-мужски здороваясь со мной, а потом резанула себя рукой по шее, — мне мужики вот как нужны.

Пока что никто надо мной не смеётся: мужчины курят под кузницей, женщины галдят своим гуртом. Никто обо мне не вспоминает. Зря только вчера, возвращаясь из училища, прятался от людей, словно бродяга с Сахалина.

Но хлопцы меня встретили совсем иначе.

— Здоров, офицер! — весело поздоровался со мной Костик Скок, наш балалаечник, и все хлопцы хохотнули, а Скачок — он из тех, кто ради красивого словечка родителей не пожалеет — начал клоуна из себя строить.

— Если бы вы видели, хлопцы, как он на последние гулянки приходил! — и пошёл перед всеми выпендриваться: грудь выгнул дугой, нос задрал на небо, губы надул и давай петлять худым задом в дырявых штанах. Все так и покатились от смеха, даже эта свинья Глыжка захохотал. Чьи здесь нервы выдержат? Бросился я с кулаками — и началась заваруха, и покатились мы по траве. Но хлопцы не дали душу отвести, навалились толпой и разняли. Ничего, один на один где-нибудь поквитаюсь. Однако если это ещё будет, то прозвище уже ко мне прилипло — офицер. В глаза и за глаза. Пришлось смириться — что ты сделаешь? На всех с кулаками бросаться не будешь — сам зубов не напасёшься. Да и прозвище не такое уж обидное. Вон одного хлопца с хутора Костогрызом дразнят, и то привык.

И вот начали разбирать со конюшни лошадей. Взрослые мужчины выводят более крепких и спокойных. Их запрягают в жатки-лобогрейки — есть такие, две на весь колхоз и в них лишь бы кого не запряжёшь, не каждая лошадь может жать. Иную в лобогрейке не удержишь никакими удилами, когда она застрекочет ножами, словно пулемёт, да замашет зубатыми крыльями. У лошадей тоже нервы есть, как говорит Чижик.