Мы с тобой Дневник любви

— Довольно, Аксюша, природы: вот она, матушка, сама видишь, как она наколошматила, еле жив остался. То время прошло, теперь я иду к душе человека.

— Я знаю, только, если бы не В. Д., вы, может быть, так в простоте и прожили, и хорошо! Сам Господь сказал: «Будьте как дети».

Сердце моё сжалось от этих слов и... Но таков путь сознания: хочешь двигаться вперёд — расставайся с пребыванием в детстве. И, во всяком случае, «будьте как дети» есть движение сознания к идеалу детства, но не покойное в нём пребывание.

В своё время Церковь из верующих создала своё церковное животное вроде Аксюши. Как и всякое животное, приручённое человеком, Аксюша послушна, Аксюша смиренна, Аксюша вполне совершенно глупа! Самое девство её от безмыслия становится бессмысленным: она благодарит Бога за своё девство потому, что время тяжёлое, в её возрасте женщины имеют по пяти детей и мучаются, она же свободна, одета, обута, сама себе барыня, то есть благополучна.

Вот в этой-то именно точке, где животное получает дар слова, и происходит отталкивание друг от друга Аксюши с Л. Аксюша подозревает в Л. какую-то для неё непонятную мысль: не затверженную мысль, а мысль свою собственную, которую от себя как высший дар свой человек прикладывает к той установленной, собранной веками мысли. Л. же старается скрыть свою брезгливость к существу безмысленному, к этому церковному животному.

Аксюша сейчас переживает искушение, на неё «находит», и тогда разговаривать с ней невозможно.

— Михаил Михайлович, я не могу больше молчать, она теснит мою душу.

— Ты у меня служишь?

— Служу...

— И служи. Какое же тебе дело до моих отношений с людьми?

— Но зачем же она теснит мою душу?

Взбешённый, я прогоняю её, а через несколько минут она опять стоит в дверях, как прежде послушное животное, и монашеским условно-сладким голоском мне докладывает о мелочах нашего хозяйства.

Церковное животное во многих своих разновидностях «христовых невест» вроде Аксюши, попов и дьяконов неверующих, старцев-самозванцев, кликуш — играет большую роль в деле разрушения Церкви.

Через Аксюшу и всякое церковное животное смотрю на весь животный, растительный и минеральный мир как на продукты разложения совершеннейшего организма, в котором когда-то всё это было одухотворёнными частями единого Целого. Да и сейчас, когда приходишь в дух и глядишь на мир, на землю и особенно на небо с творческим вниманием, то каждая тварь, каждая мелочь становится радостно-прекрасной в Целом.

Вот истинный путь, наверно, и есть дело восстановления Целого, а не бездейственное пребывание в неподвижном порядке.

Вспомнил обвинение меня в том, что я столько лет жил возле семьи без любви... А вот Коноплянцев[24] служит в Наркомате Легпром, не любя этого дела, и вообще все люди, кроме горстки счастливцев, разве тоже не привязаны и не живут без любви?

Я хотел разделить участь всех людей...

Заметить: в этой войне за Л. сама она мало-помалу, при ожесточённости моего сердца, превращается в принцип. Если бы не наши свиданья, восстанавливающие живую связь, то, может быть, после войны я и не узнал бы её, и не захотел, и подивился: из-за чего же кровь проливал?

10 апреля. В Загорске складываю вещи, налаживаю машину, покидаю семью, быть может, навсегда. А весна задержалась.

Ночь на 11-е апреля. Всё рассказал Яловецкому и ужаснул его, и он, как все хорошие люди, схватился за моё здоровье.

— Разве вы не видите, — сказал я, — что я выгляжу лучше?

— Вижу, — вы стали на вид совсем молодым. Яловецкий требует удаления Аксюши — нельзя положиться.

Яловецкий открыл мне, что собственническое чувство на отца вообще присуще детям, и потому объединение вокруг матери сыновей с точки зрения психологии людей кремнёвого века вполне понятно. Это собственническое объединение прикрывается заботой обо мне, как бы я не попал в руки такой же собственницы, как они, и всё зло, против которого они выступают, олицетворяется в образе «тёщи».

Со мной это часто бывает, что от всего сердца хочешь чем-то обрадовать, а потом, когда сделаешь что-нибудь, как задумал, вдруг поймёшь, как я это сделал неловко, и чем больше проходит времени, тем становится стыднее вспоминать.

Так вот, я, предлагая свой брачный договор, написал, что беру обязанности по обеспечению средств существования; это ещё ничего, но вот «чего»: тут же предложил деньги на переезд (они обменяли, наконец, комнату). Это, уж конечно, из далёких купеческих недр: купчик влюбился и швыряет деньгами.

Л. чуть-чуть дёрнулась, чуть-чуть сконфузилась, но взять не отказалась, чтобы не пристыдить меня. Сейчас вспомнишь и покраснеешь! Одно утешение: пусть смешно, да не худо, а самое главное, что я сознаю.

11 апреля. Ходил к Л. (переехали), увидел Л. без подготовки к моему приходу и ахнул: до чего она извелась. И мать извелась. А я ходил и не замечал. Мать хотела на кумыс ехать — осталась, боится за дочь. Дочь хочет со мной ехать — боится мать оставить. Л. сказала мне: «Напрасно резиновые сапоги покупал, я теперь могу только лежать, и только этого хочется — лежать и лежать...»