Мы с тобой Дневник любви

Вальдшнепы сильно тянули, но старыми патронами рассеянно и плохо стрелял.

За два часа в со-стоянии с сосной перебирал этапы движения моего чувства «незаписанной любви» и всё старался распределить материал пережитого в нарастающих кругах развития одной и той же мысли о единстве материального и духовного мира, плоти и духа.

И мне казалось, что если бы удалось мне на глазах у людей раскрыть эту завесу, разделяющую мир духа и плоти, то мне удалось бы создать полный распад всего того, что мир обманчиво называет «устоями жизни». Тогда бы Мысль человека была всегда в своём происхождении из чувства любви и любовь бы стала одна во всём мире для всех людей, как родина Мысли, Слова и Согласия.

Л. прочла мне какое-то письмо, переживая его, я уснул у неё на руках возле груди в каком-то лёгком хрустальном сне, и когда проснулся, увидел её над своим лицом в необычайном радостном возбуждении. Она была счастлива тем, что я спал у неё, что я был для неё в этом сне как ребёнок и она как мать. И у неё от этого наяву были тоже хрустальные сны.

Утром на рассвете я просыпаюсь от мыслей, и один, как ни бейся, заснуть не могу. Но стоит мне перейти на постель спящей Л., положить руку на её тело, и я засыпаю, и просыпаюсь вместе с ней бодрый и весёлый.

Перед сном, на постели мы с ней всё говорим — мы супруги. Наша постель — это место, где души сливаются в одно. Если о любви писать, о её оправдании, то нужно, прежде всего, такую постель оправдать.

Я стал пить чай. Она осталась одна. Я и чувствовал, что не надо бы ей после этого одной оставаться... Её охватила ревность за идею, она подумала, что, может быть, я и совсем отошёл от неё, что я «достиг». Её же идея в том, что нет достижения и всякий момент любви, духовной или чисто плотской, равноправен в движении.

К вечеру она стала мрачнеть и затаиваться. Во время приготовления ужина я поцеловал её в локоть, она подумала, что я этим поцелуем хотел маскировать отсутствие чувств, и отодвинулась к окну. Я же подумал, будто я ей надоел. Так мы поужинали, и я лёг в кровать. Она тоже легла с отчаянной мыслью, что вся любовь пошла прахом.

— Ты о чём думаешь? — спросила она.

— Я думаю о лужицах, по которым мы сегодня ходили, — ответил я.

— Врёшь, — сказала она, — прощай! — И замолчала.

Через некоторое время она сказала:

— Ты что же это, значит, не придёшь ко мне?

— Разве можно? — удивился я и бросился к ней. И долго, долго спустя был у нас разговор:

— Ты чувствуешь царапину?

— Да, чувствую, но мне хорошо, я наслаждаюсь состоянием единства в полном безмыслии.

— Так надо, конечно, а потом надо усилием поднимать чувство выше.

— Туда, где мысль начинается?

— Туда, где мысль и новое единство в различии: каждый по-своему и оба в единстве. Понимаешь?

И когда я ушёл к себе, она сказала:

— Ну, теперь я спокойно усну, теперь я опять могу любить!

Так она боится и борется за единство любви. По-видимому, в этом и есть её призвание: отвоевать мысль из страстного единства, быть акушером новорождённой мысли.

Ново в ней и, может быть, единственно, что, отстаивая мысль, она ни капельку не делается «умной» женщиной, а остаётся исполненной нежности и игры чувства.

Вдруг понял: поэзия — это и есть та самая «страсть бесстрастная», о которой писал Олег. Если углубляться в сущность её, то и поймёшь, почему это во всей мировой литературе у женщины лейтенант предпочитается поэту (дуэль Пушкина). Ляля — это исключение.

Новый документ из эпохи любви Л. и О. мне прочёлся, как глава из романа о Мадонне без Младенца на руках. Но «Песни Песней» тут нет и быть не может, потому что страсть бесстрастная не может её напитать.

Есть вера как знание, понимаемая нами как знание истины с помощью всех свойств и способностей человека.

Эта «вера» складывается в борьбе столь различных элементов её, что Л., по-моему, вмещает в себя весь атеизм и нигилизм русской интеллигенции. А что остаётся в натуре её, или в заработной части своей личности, то и есть её вера.

Так вот, в память отца она каждую «Вербную» должна соединиться с матерью: её родители встретились впервые в этот день. Но если она сейчас любит — эта любовь живая больше прошлого, покойники могут подождать, а «Милый» ждать не может. И она идёт к Милому.

В «Крейцеровой сонате» сказалась вся сила изуверства в презрении к плоти и его ложь. И через это раскрываются глаза на всю культуру этого разделения: нужно всем глаза на это раскрыть (мысль Л-и).

20 апреля. Л. всё-таки уехала к матери.

С утра туман и тёплый дождь, первое начало позеленения на дорожках, в первый раз после Святой недели в отсутствие Л. берусь за перо. Настолько сильно чувствую её возле себя, что от разлуки не страдаю и мне хорошо.

Вспоминаю вчерашнее. Я вышел из дому, месяц светил, звёзды. Почему-то я вдруг почувствовал себя старым, немытым, небритым, неинтересным, а её блестящей кокеткой в светском обществе. И мне стало жалко себя до слёз. Вернулся с мутными глазами...

— Ревность? — удивилась она. — Вот так выдумал! — ревность к женщине, которая собиралась уйти из жизни и приняла эту любовь как отсрочку смерти.