Мы упадем первым снегом

Его губы проводят теплую влажную дорожку по моей щеке, задерживаясь в уголке рта. Нокс смотрит на меня, между нами едва ли два сантиметра.

– Измениться ради тебя, – кончик его носа касается моего. Я чувствую его дыхание на своей коже. – Если хочешь.

В воздухе проносится снежный вихрь. Я прослеживаю его путь.

Теперь я уверена.

– Я хочу, – говорю я. – Будь готов, Нокс.

Он улыбается мне в губы.

За поцелуями следуют поцелуи, и еще ничто и никогда не ощущалось так правильно, как этот момент.

В выживании есть своя красота Нокс

Мы сдвинули диваны в гостиной и застелили их подушками и одеялами. Прижавшись друг к другу, каждый с горячим шоколадом в руках, мы держим над огнем мои зефирки из шкафа с постельным бельем.

Небо темное. Тихо падает снег. В укрытии под навесом мы ждем рассвета, потому что, как я уже говорил, момент, когда солнце встает за Аспенским нагорьем, а небо словно выкрашено розовой пастелью, похож на волшебство.

У нас не так много времени, потому что нам обоим нужно идти на тренировку, но я вижу, что Пейсли тоже старается растянуть и продлить секунды. Она сжимает кружку обеими руками и несколько раз в нее дует, прежде чем сделать глоток. Она отставляет ее в сторону и наклоняется через спинку дивана, чтобы подержать зефир над огнем. Он медленно становится золотисто-коричневым и тянется длинными нитями. Она подносит его к губам и втягивает в себя. Я наблюдаю за ней, следя за каждым ее движением.

Она смотрит на меня. Смеется:

– Что?

«Фто?»

– Ничего, – карамелизированный сахар прилипает к уголку ее рта. Я протягиваю руку и вытираю его большим пальцем. – Я хочу, чтобы у нас все получилось.

– Да, – говорит она. Проглатывает зефирку и откладывает палочку в сторону. – Я тоже.

– Но я не знаю, как оно пойдет.

– Как что пойдет?

Я смотрю на свой зефир, но он не румянится. Я держал его прямо над пламенем, и теперь он капает на дрова липкой черной массой. Я откладываю палочку.

– Как это сделать правильно.

Пейсли смотрит на мою обугленную зефирную массу. Пламя отражается в мутной пелене ее глаз. Она облизывает губы, и я хочу поцеловать ее снова.

Снова, снова, снова.

– Для нас нет правильного или неправильного. Мы будем совершать ошибки, но нам это позволительно. Так и надо. Чтобы все получилось, не обязательно, чтобы все было правильно. Просто нужна искренность, Нокс.

Я знаю, потому что этого хочу. Ради нее. Наверно, будет сложно, потому что я давно уже не был таким. Искренним. Но я уверен, что смогу, если буду с Пейсли. С ней я чувствую, что хочу быть собой. Я чувствую, что она злится на меня, когда я притворяюсь, когда я не Нокс, и что ей нравится узнавать обо мне что-то новое, когда я открываюсь. Когда я позволяю ей заглянуть глубже. Как рваная, хрупкая карта, которую нужно разворачивать осторожно, кусочек за кусочком и не слишком быстро, иначе она порвется и все будет потеряно.

– Нам обоим, – говорю я, теребя затертую ленту ее худи. – Мы оба должны быть искренними.

Пейсли отводит взгляд и смотрит на одинокий кусочек шоколада, плавающий в ее какао.

– Значит, правила игры изменились?

Я поправляю одеяло так, чтобы оно прикрывало голую кожу Пейсли под задранным худи:

– Правила игры?

Она смотрит на меня. Боже. Эти уши. Что они со мной творят?

– Правда за правду. Только ответы, никаких вопросов, помнишь?

Я киваю.

– Если мы хотим быть искренними, у нас должно быть право задавать вопросы. Мы должны быть честными друг с другом.

Мой пульс учащается. Я рисую круги на белой ткани декоративных подушек и понимаю, что она права. Я это знаю, но это слово вызывает у меня панику.

Честность.

– Хорошо, – говорю я.

Она поворачивается ко мне. Одеяло шуршит.

– Если бы у тебя было одно желание… что бы это было?

Я вдыхаю. Запах огня. Запах льда. Пейсли внимательно разглядывает меня, стараясь ничего не упустить. Я поправляю подушку под головой и смотрю сквозь белую дымку на снежные горы, потому что не могу заставить себя смотреть на нее, пока говорю то, что хочу сказать. То, что я должен сказать, если хочу помириться с монстрами под своей кроватью.

– Я бы хотел, чтобы моя мама никогда не умирала.

Я жду, пока Пейсли задаст главный вопрос. Вопрос, который преследовал и терзал меня все эти годы. Вопрос, из-за которого этот момент снова и снова всплывал в моей памяти.

Как она умерла?

Пейсли меня не спрашивает. Нет. Она просто переворачивается на спину, смотрит мимо меня куда-то в небо и говорит:

– Если бы твоя мама была здесь, она бы сказала тебе перестать.

– Перестать что?

– Загонять себя в могилу.

Мои конечности холодеют. Сначала холодеют, а потом немеют. По всему телу бегут мурашки, хотя я лежу под одеялом у камина, сжимая в руке горячее какао. Пейсли схватила меня за сердце и стиснула его. Она вцепилась в черный туман, завладевший моей душой, и держит его у меня перед носом, чтобы я перестал от него убегать. И хотя в туман нельзя вцепиться, она это сделала. Она его поймала.

– Как ты это делаешь? – слова нависают над нами.

Растворяются.

– Как я делаю что?

– Видишь то, что другие никогда не замечают.