Мы упадем первым снегом

Ее дыхание дрожит у меня на шее. Вряд ли она хочет об этом говорить, и в то же время ей этого очень хочется. Хочет наконец-то выговориться, разрушить стену, которая должна была исчезнуть давным-давно.

Я знаю такие стены. Они ужасны. Их нужно запретить.

– В прошлом году, перед Skate America, я… я была готова. Я собиралась сделать все правильно, не злить его, чтобы наконец-то добиться своего. Выступить. Я делала все, что ему нравилось. Мне это было противно, он мне был противен, но я все равно это делала. Все шло хорошо. Мы сидели в машине, ехали на чемпионат, и я думала, что теперь все получится. А потом он остановился в трейлерном парке. Я уже знала, что-то не так, когда он попросил меня выйти. Я знала, но все равно вышла. Дешевый зеленый забор скрипел на ветру. Я помню это, как будто это было вчера. Этот звук разрывал меня на части, и я понимала, что надо остановиться. Что не должна идти туда, в автопарк. Но Джон потянул меня за собой. Мои кроссовки спотыкались о наркоманов, которых я знала с детства. А потом мы оказались перед моим старым домом. Перед нашим трейлером. На вид он был такой же, как и всегда. Всего три колпака на колесах. Надпись «Нахрен систему» над дверью. Розовой краской из баллончика. Банка «Bud Light» на пластиковом столике в саду перед домом. Он сказал: «Заходи внутрь». Я не хотела, но он подтолкнул меня. «Заходи, Пейсли. Заходи».

– И ты зашла?

Она кивает. Ее висок трется о мою толстовку.

– И?

– Мама лежала на кровати. С моей фотографией между пальцами. На сгибе руки – синяки. Следы от уколов. Глаза были открыты. Она была мертва. Джон это знал. Он с ней общался, ездил к ней время от времени. Приносил ей деньги, потому что я его об этом умоляла. Это ведь все-таки была моя мама, понимаешь? Несмотря ни на что, я всегда хотела, чтобы у нее все было хорошо. Джон, он… Он знал, что она мертва, и хотел, чтобы я это увидела.

– Боже, – мой голос срывается. – Пейсли. Боже.

В голове пусто. Мне холодно, но я хочу согреться. Я хочу согреть ее сердце и убить этих демонов, я хочу защитить ее, помочь ей почувствовать себя в безопасности. Я хочу быть сильным, но сейчас я чувствую себя самым слабым оленем в лесу. Я уязвим, когда дело касается ее. И, черт возьми, ее боль – это моя боль.

Ее боль настолько меня ранит, что я еле дышу.

– Пейсли…

– Все хорошо, – говорит она. – Все хорошо, потому что я здесь. Аспен меня исцеляет. Аспен – это… Аспен – это ты, Нокс. И ты мне нужен. Я слишком долго этому сопротивлялась.

Я зарываюсь носом в ее волосы и вдыхаю свежий запах яблок.

Пейсли обводит пальцем оленя Abercrombie на моем джемпере и спрашивает:

– Какой она была? Твоя мама?

Я ожидал, что этот вопрос разорвет меня на части. Как и любое воспоминание о моей маме. Но этого не происходит. Вместо этого я испытываю счастье, вспоминая мамин чистый смех и то, как она перекидывала через плечо яркие волны волос перед тем, как прийти ко мне с какой-нибудь безумной идеей: съесть ночью по гамбургеру. Пощекотать папу, пока он спит. Купить сахарную вату перед хоккейным матчем. Рисовать губной помадой зверей на окнах.

– Она была похожа на тебя, – говорю я. – Амбициозная. Сильная. Знала, чего хочет. Остроумная. Практичная. Она всегда умела меня рассмешить, как бы мне ни было плохо. И она была… – Мой голос срывается. Я делаю еще одну попытку, и на этот раз получается. – Она была фигуристкой в «АйСкейт».

– Она бы мне точно понравилась.

Я целую Пейсли в макушку:

– Понравилась бы. И ты бы ей понравилась.

– Вот почему ты меня не переносил, – бормочет она. – Я напоминала тебе о ней.

Все это время я думал о том, как ужасно, что Пейсли напоминает мне маму, и именно поэтому она меня привлекает. Но теперь, когда Пейсли говорит об этом, это вовсе не кажется чем-то ужасным. Скорее грустным. И вполне объяснимым.

– Да, – говорю я. А потом говорю то, о чем думаю уже много лет и о чем не знает никто, кроме папы, Уайетта и меня: – Она умерла на льду. На Серебряном озере. Это случилось так быстро. Она хотела отработать прыжок, оступилась и ударилась головой. Кровь была повсюду. Я хотел ей помочь, но не знал, как. Я снял свою куртку и попытался остановить кровь, потому что думал, что тогда она откроет глаза, скажет что-нибудь из того, что она всегда говорила, что-нибудь вроде: «Нокс, это ты съел мою банку с арахисовым маслом?» Что она так и скажет, с кривой ухмылкой, я был в этом уверен. Но она ничего не сказала. Не сказала больше ни слова. Последнее, что я от нее услышал, был крик. А потом она умерла. Мне было двенадцать.

Тело Пейсли напрягается. Я слышу, как она задерживает дыхание, а затем медленно выдыхает. Ее рука поднимается по моей груди к лицу. Она проводит кончиками пальцев по моему подбородку.

– Вот почему ты бросил хоккей, – шепчет она, – тебя терзают воспоминания.

– Воспоминания. Ее крик. То чувство, которое я испытал в тот момент… оно никогда меня не покидало. Оно со мной вот уже одиннадцать лет.