Мы упадем первым снегом

– Нокс, – медленно, так, что я почти могу сосчитать миллисекунды, уголки ее рта поднимаются. Это грустная улыбка – и самая красивая из всех, что я когда-либо видел. – Ты так явно прячешь свои чувства, что я просто не могу их не видеть. Ты как луна в первой четверти. Сияешь, блестишь, но большая часть твоего сердца черна, как ночь. – Она отставляет какао и начинает рисовать пальцем воображаемые линии от родинки к родинке на моей руке. – Порой я думаю, как ярко мог бы ты сиять, если бы дал луне стать полной.

Я говорю:

– Ты своей тоже мешаешь.

Она открывает рот. Ее зрачки становятся большими, маленькими, снова большими. Я вижу боль.

– Да, – говорит она. – Да, тоже мешаю.

Я беру ее руку в свою. Руку со шрамами. Обвожу пальцем тонкие белые линии. Думая о честности, я спрашиваю:

– Что случилось?

Пейсли смотрит на свою руку. Думаю, она видит гораздо больше, чем я. Наверно, она видит то, что ей не хочется вспоминать. Она выдыхает свой страх, и он исчезает в белой дымке над бескрайними просторами Аспенского нагорья.

– У меня не было денег, – говорит она. – Никогда не было денег. Но я хотела кататься на коньках. Это было единственное, что держало меня на плаву. За эти годы было много раз, когда я бы себя потеряла, когда я бы сдалась, если бы не лед, который был моей отдушиной. После школы я могла бы пойти работать и учиться в колледже, но не хотела. У меня была всего одна цель: Олимпийские игры. А потом, может быть, когда-нибудь открыть спортивную школу-интернат. Свои первые коньки я купила на блошином рынке, когда мне было четыре года. С тех пор я катаюсь на коньках. Без них я не представляла себе жизни. И когда после школы меня приняли в очень хороший клуб в Миннеаполисе, я была готова на все, чтобы использовать свой шанс, – ее губы дрожат. Я обхватываю руками ее маленькие плечи, целую ее и чувствую слезы. Я целую ее снова, еще раз, еще два, и они высыхают. Пейсли продолжает: – Это были тренировки с рассвета до заката. У меня не было времени на работу и не было никого, кто мог бы меня поддержать. Я жила в общежитии. А потом… – она замолкает. Глубоко вздыхает. – Потом появился мой тренер, Джон. Он был всем, что, как тогда казалось, мне было нужно: Харизматичный. Красивый. Талантливый. Богатый. Заботливый, – она буквально выплевывает последнее слово, словно хочет избавиться от него и забыть навсегда. – И влюбленный в меня. Я дала нам шанс, я в самом деле думала, что он будто создан для меня. Но потом все стало… Джон стал странным. Он сходил с ума, когда я общалась с другими парнями из клуба. Когда я гуляла с Кайей, моей подругой, он за нами следил. Однажды я заговорила с бездомным, и он избил этого человека, Нокс, очень сильно избил. И после этого… после этого он избил меня.

Ее рука все еще в моей, когда я рефлекторно сжимаю кулак. Опомнившись, я отпускаю ее и поглаживаю свою руку, потому что мои конечности затекли. Меня тошнит. Я хочу что-то сказать, что угодно, но боюсь, что меня вырвет. Он избил ее. Он избил это маленькое нежное создание.

– Это было только начало, – говорит она. – После этого я хотела закончить наши отношения, но он шантажировал меня. Он… он сказал, что, если я его брошу, он перестанет оплачивать мои тренировки и добьется моего исключения из клуба. И я… я была такой глупой, Нокс. Я осталась с ним из-за страха потерять самую большую любовь в своей жизни.

– Лед, – говорю я.

– Лед, – она кивает. Я убираю ее волосы с лица. Кожа у нее ледяная, поэтому я заталкиваю ее под одеяло и прижимаю ее к себе. Пейсли кладет руку мне на грудь, сминая в кулаке ткань моей толстовки. – Я осталась, и тогда все стало по-настоящему невыносимо. Он стал невыносимым. Джон делал все возможное, чтобы улучшить мои навыки на тренировках. Перед каждым соревнованием он репетировал со мной лучшие номера, возлагал на меня самые большие надежды, но каждый раз уничтожал меня перед каждым соревнованием. Он поднимал мои надежды до потолка, чтобы было больнее, когда он потом разбивал их кувалдой.

– Что ты имеешь в виду?

Воздух вокруг меня чистый, но он едва достигает моих легких.

– Ему доставляло удовольствие видеть мои страдания, Нокс. Однажды, перед региональным чемпионатом, он запер меня в подвале и обставил все так, будто я сама там заперлась. В другой раз, за два дня до Гран-при, он напился. В стельку. Я сказала ему идти спать, а он… – она выпускает ткань из кулака и поднимает руку. Рубцы блестят в свете камина. – …бил меня снова и снова. Бутылкой. Я тогда не смогла выступить. В очередной раз.

– Иди сюда, детка.

Я прижимаю руку к ее затылку и обнимаю ее. Я сжимаю ее так крепко, как будто хочу раствориться в ней, чтобы она забрала ту боль, которую я сейчас испытываю. Как будто это не ее били, а меня. Так мы лежим какое-то время, с тоской в каждом вдохе, с тоской в сердцах.

Потом она говорит:

– Это было не самое страшное. Я ушла не из-за этого.

– Расскажи мне, – шепчу я. – Расскажи все.