– После ее смерти я хотел быть на льду каждую секунду, потому что это было единственное, что помогало мне забыть обо всем. Но потом, через несколько дней после похорон, когда я надел коньки и вышел на лед, я думал, что сам умру. Это был настоящий ад, Пейсли. Я слышал маму, но не так, как мне бы хотелось, а тот самый звук, треск черепа и ее крик, снова и снова. Я упал, и меня вырвало. Уайетт был рядом, помог мне, увел с катка и все такое, и потом я как-то пришел в себя, но после этого я так и не вернулся на лед.
Пейсли сглатывает. Она кладет свои нежные пальцы на мои. Наши дрожащие руки находят друг друга и крепко сцепляются, как будто нуждаются друг в друге.
– С тех пор ты катаешься на сноуборде, – констатирует она.
Я останавливаюсь под большой елью рядом с высоким сугробом.
– Сноубординг всегда был мечтой папы. В юности у него были на него большие планы. В юности он хотел освоить его, но, когда дело приняло серьезный оборот, мои бабушка с дедушкой выступили против. «Лучше займись чем-нибудь толковым» – сказали тогда они. Поэтому, и чтобы как-то заменить хоккей, после смерти мамы я стал кататься вместе с ним на сноуборде. Было весело. И я был счастлив видеть, как папа все больше оттаивает и выбирается из кокона, в котором он окуклился. В какой-то момент он решил, что я способный. Он сказал: «Нокс, у тебя такой талант, прояви его. Я буду так тобой гордиться». У него был такой блеск в глазах, какой бывал обычно только тогда, когда он смотрел на маму, и я понял, что не смогу ему отказать. Просто не смогу. Поэтому я сказал: «Хорошо, папа, я согласен», и с тех пор дела пошли в гору.
Пейсли смотрит в окно и наблюдает за снежной горой, по которой скачет птица, красный кардинал, оставляя за собой тонкие следы. Когда она говорит, окно запотевает:
– Я тебя понимаю. Но знаешь, мне кажется, если ты будешь жить не так, как хочешь, то крики твоей мамы никогда не утихнут.
У меня во рту пересыхает:
– Что ты имеешь в виду?
Красный кардинал улетает, сверкая своим ярким оперением среди белых снежинок.
– Я думаю, крики преследуют тебя, потому что ты не хочешь двигаться дальше. Это не твоя жизнь, Нокс. Это та, которую ты выбрал, чтобы сделать своего отца счастливым, чтобы он мог жить дальше. Ты решил все бросить, чтобы сделать его счастливым. С твоей стороны это самоотверженно, но я считаю, что тебе пора выбрать себя. Думаю, пришло время оставить воспоминания о Серебряном озере в прошлом и двигаться дальше.
Она поворачивает голову и смотрит на меня, в ее глазах море, небо, и наконец эта огромная, всепоглощающая надежда, которую она возлагает на меня, и которую она не должна была на меня возлагать. Пейсли права. Конечно, права. Но я не могу ей этого сказать, потому что если я скажу, мне придется объяснить ей причину, по которой я ничего не буду менять, а я даже сам себе не могу ее объяснить. На меня рассчитывает папа, на меня рассчитывают мои спонсоры, на меня рассчитывает весь спортивный мир. Интересно, что бы сказала Пейсли, расскажи я ей о стероидах? Если бы она узнала, что я так сильно хочу исполнить папину мечту, отвлечь его от мамы и сделать его счастливым, что каждый день делаю себе инъекции стероидов и подвергаю свое здоровье риску? Я не могу вот так просто остановиться, даже если захочу.
Пейсли открывает бардачок и достает сборник лучших песен «Дисней». Она пробегается глазами по списку песен на обороте, затем вставляет диск, нажимает «далее», «далее», «далее», мимо шестой песни, останавливается на восьмой, закрывает футляр щелчком и откидывается на спинку сиденья. Смотрит на меня и улыбается. Ждет.
Я тоже жду, хотя уже знаю, какая песня сейчас прозвучит. Я знаю список наизусть, но сейчас все кажется другим, потому что этот момент придает песне новый смысл.
В машине звучит голос Фила Коллинза, переполняя мое сердце.
Я слушаю песню с закрытыми глазами, потому что в этот момент во мне слишком много эмоций.
Его голос стихает. Я выключаю двигатель, беру Пейсли за подбородок и целую. Теплые губы. Наэлектризованное покалывание. Запах снега и что-то еще, не знаю, что именно, может, любовь, может, тоска. А может, что-то среднее.