Мы упадем первым снегом

Я наблюдаю за ним какое-то время, но потом замечаю Гвен, Леви и Эрина неподалеку от Джейсона.

Я вопросительно смотрю на Нокса:

– Потанцуем?

– Я не умею танцевать.

– Это неважно. Можешь просто вихляться в такт, если хочешь.

Он моргает:

– Есть такое слово?

– «Вихляться»? Да.

– Ясно, тогда нет. Я не умею вихляться.

– А мне можно пойти?

Нокс смотрит на меня так, будто я спросила, можно ли мне потанцевать с Джейсоном Хоуком на танцполе.

– Да как ты вообще могла подумать, что нельзя?

Я пожимаю плечами. Кусаю нижнюю губу и отвожу взгляд. Наблюдаю за танцующими людьми. Они смеются. Все кажется таким счастливым, таким настоящим, что я только и могу, что думать: как можно смеяться вот так, в этот зимний вечер, в этом мире, который любит показывать, насколько уродливым он может быть? Ведь он может. Еще как может. И если ты об этом забудешь, он обязательно тебе напомнит. Снова и снова.

Как сейчас.

Рядом со мной Нокс выдыхает задержанный воздух.

– Я все еще хочу убить того человека, ты это знаешь?

Да, знаю. Мои пальцы хватают его за руку, слегка ее сжимают. Я улыбаюсь ему, а потом убегаю, чтобы присоединиться к остальным на танцполе. При виде меня Гвен вскидывает руки вверх. Она похожа на гавайскую танцовщицу. Жаль, что на ней нет кокосовых скорлупок на груди и юбки в складку. Думаю, ей было бы к лицу.

Леви с Эрином в самом деле танцуют самбу, кружась среди остальных, как будто зал принадлежит им, словно они думают, что они одни на льду. Я тоже часто так себя чувствую, когда танцую. Движения похожие, плавные. Хочется пойти и станцевать свою программу, просто расслабиться и рискнуть, и я думаю: «Жаль, Пейсли, что ты не такая отчаянная. Жаль».

Внезапно я понимаю, почему здесь все смеются, потому что не смеяться невозможно. Этот танцпол находится в пузыре, большом, пульсирующем розовом пузыре из серотонина, дофамина и эндорфинов, и когда ты в него попадаешь, тебя принимают в круг счастья, накачивают этими нейромедиаторами и не дают погрузиться в собственные мысли. Мне нравится этот пузырь.

Гвен берет меня за руку, и мы кружимся, не знаю, сколько раз, но, по крайней мере, всю песню BTS и половину Джейсона Деруло, пока мне не становится дурно, и я не начинаю потеть, тогда подаю Гвен знак руками, что пойду и принесу нам выпить.

Когда я опираюсь локтями о барную стойку, она оказывается липкой, но прохладной. Я заказываю пиво для Гвен и какой-то газированный клубнично-лаймовый фруктовый напиток с соломинкой для себя. Соломинка сделана из бумаги, и когда я это вижу, я понимаю, что эта вечеринка – просто отвал башки.

Рядом со мной появляются рыжие волосы. Они источают гламурный, эксцентричный аромат. Орхидея и мед. Очень женственный. Очень экстравагантный. Очень в стиле Харпер.

– Привет, – говорю я, потягивая напиток из трубочки и улыбаясь ей. Она не отвечает на улыбку. Вместо этого она поднимает руку, щелкает пальцами и закатывает глаза, когда бармен принимает чужой заказ первым. Она полностью меня игнорирует. Хотя музыка орет, я слышу между нами тишину. Меня это беспокоит, но я отказываюсь ее нарушать. Не сейчас, когда Харпер так тщательно меня не замечает. Сегодня я слишком вымотана для ее стен.

Я хватаю пиво Гвен и свой клубничный напиток и уже собираюсь вернуться к остальным, когда Харпер говорит:

– Он тебя бросит, ты это знаешь?

На секунду я задумываюсь о том, не проигнорировать ли ее, но тогда я стану такой же, как она, а я этого не хочу. Поэтому я остаюсь на месте. Капли воды скатываются с бутылки пива на мою ладонь. Прохлада. Приятное ощущение.

– Харпер, – говорю я медленно и тихо, – он тебя обидел, да? – когда она ничего не отвечает, уставившись в свой бокал, я добавляю: – Когда-нибудь появится тот, кто увидит, как ты сияешь, кто увидит, как ты держишь в своих руках всю его вселенную, хотя ты ничего не делаешь и просто смотришь в небо. Но до тех пор тебе стоит перестать отдавать свое сердце тому, для кого ты всего лишь вариант.

Только теперь она поднимает на меня глаза. В них блестит что-то похожее на гнев, даже на ярость, но, присмотревшись, я узнаю меланхолию. Это плохо, думаю я, потому что знаю этот взгляд по своим собственным глазам и теперь понимаю, насколько ей, должно быть, горько. Харпер это скрывает. Конечно, скрывает. Я бы тоже скрывала.

Она фыркает:

– Ты думаешь, что Нокс тебя хочет, и я тебя не осуждаю. У него есть такой талант – заставлять людей чувствовать, что они для него все. Но знаешь что? Нокс не умеет чувствовать. Он играет с тобой, подводит тебя к краю обрыва, держит за руку и показывает, как красиво выглядит вода сверху, как красиво танцует солнце на поверхности. Он тебя ведет, а ты смеешься, он смеется вместе с тобой, все кажется таким, каким должно быть, – бармен приносит ей пиво. Она делает глоток, ее лицо становится жесткой маской. Горлышко бутылки тонко звенит, когда она отрывает бутылку от губ. – Ты смеешься, Пейсли, а потом он сталкивает тебя с обрыва. Вот что значит любить Нокса. Упасть в глубокую черную воду. Это падение, которое невозможно пережить.

Вот зараза, Нокс, черт тебя подери, что ты сделал с девушкой?