Мы, утонувшие

Сидевшие в ялике Гуннара Якобсена уже готовы были прекратить поиски и взять курс на гавань, когда «Одиссей» получил новое повреждение. На сей раз, по всей видимости, ниже ватерлинии, поскольку буксир тут же перевернулся и быстро начал тонуть. Гуннар Якобсен словно остолбенел. Он заглушил мотор, как будто счел необходимым почтить ведущий смертельную битву буксир минутой молчания. Через секунду корабль исчез. На его месте осталось что-то круглое. Гуннар Якобсен завел мотор и подошел ближе. Сначала они не поняли, что это. Потом до них дошло, что перед ними — страшно обгоревшие останки того, что когда-то было человеком. Они видели спину и голову. Антон был голым, волос на голове не осталось. Жилета не было, а если и был, то все равно не разобрать, где жилет, где тело, потому что спина почернела и походила на древесный уголь.

София прикрыла Блютусу глаза. Кнуд Эрик сунул руки в воду, чтобы поднять обугленный труп в ялик. Он не задумывался над тем, что делает. Просто не мог оставить тело Антона в воде. Но едва он его приподнял, одна рука отвалилась. Кнуд Эрик в испуге выпустил тело, при соприкосновении с водой то, что когда-то было мясом, отделилось от костей, которые тут же начали тонуть.

Мотор ужасно стучал.

Это Гуннар Якобсен спешил на берег.

Никто из спасенных с «Одиссея» не произнес ни слова. В глазах у них появилось такое же выражение, какое Гуннар Якобсен видел у немецких детей и надеялся никогда не увидеть у своих собственных. Он знал о войне только то, что писали в газетах. Слышал, как гремят взрывы на юге, когда бомбили англичане, видел пламя на горизонте — горели Гамбург и Киль. А тут он за один миг узнал больше, чем за последние пять лет, и то же он переживал всякий раз в последующие месяцы, когда встречал людей, во время войны находившихся за пределами Дании. С ними что-то было не так, только он не мог объяснить что. И дело было не в том, что они рассказывали, потому что они не рассказывали ничего, как будто хором поклялись ревниво хранить страшную тайну, но только лишь потому, что ее бесполезно было раскрывать другим. Их объединяло что-то жуткое, и никто другой не мог войти в этот круг, а они не могли из него выбраться.

Мальчик плакал. Он ничего не видел, но все равно понял, что произошла беда.

— Мы больше никогда не увидим Антона? — спросил он.

— Да, — ответила женщина, судя по всему его мать. — Антон умер. Он больше не вернется.

Как жестоко, подумал Гуннар Якобсен, который никогда бы не стал такое говорить собственным детям. Но в глубине души он признал ее правоту. Детям войны говорят правду.

По небу над ними летел аист. Он приблизился к одному из горящих пароходов и на секунду исчез в дыму. Но снова показался, невредимый, по другую сторону, проплыл над городом и, долетев до конца Маркгаде, сложил крылья и приготовился усесться на гнездо на крыше дома Гольдштейна.

Гуннар Якобсен причалил к Дампскибсброену. Здесь собралось больше всего людей, и, хоть и потрясенный тем, что случилось с Антоном, он все же чувствовал, что вернулся с поразительной историей, заслуживающей большой аудитории. Он же привез домой первых марстальцев, вернувшихся с войны после более чем пятилетнего отсутствия.

Гуннар Якобсен не подумал, что на причале до сих пор лежат мертвецы, и вот крупного мужчину без ног вытащили и положили среди накрытых трупов. Мы с любопытством на него уставились, и тут вдруг Кристиан Силач громким голосом произнес:

— Да это ж Херман.

По толпе прокатилась тревожная волна, распространявшаяся по мере того, как распространялась эта новость; тем, кто не знал Хермана, объясняли суть дела в не самых восторженных выражениях. Херман не показывался в Марстале двадцать лет, но имя его до сих пор наполняло отвращением сердца тех из нас, кто слышал о событиях на «Кристине». Он сидел среди мертвецов, такой странно потерянный, и с этими своими обрубками походил на выброшенного на берег моржа, бьющего плавниками, но его беспомощность не уменьшила нашего презрения.

— Помогите мне подняться, — попросил он.

А мы стояли и смотрели. Никому не хотелось его трогать, и он сидел в мокрой одежде, а под ним расползалась лужа, и большое тело начало дрожать от холода.

На Конгегаде закричал мужчина. Он бежал к нам, размахивая руками и выкрикивая слова, которые мы не могли расслышать.

И тут дико, захлебываясь, забил церковный колокол, такого мы еще не слышали. Кто-то словно пытался нащупать мелодию, подходящую для неслыханного в истории нашего города события: не похорон, не свадьбы, не церковной службы и не восхода или захода солнца.

Каким-то образом — мы сами не могли объяснить каким — мы поняли, что произошло нечто великое, по масштабу превосходящее все горящие пароходы и внезапное появление Хермана.

И тут стало понятно, что кричит мужчина:

— Немцы капитулировали! Немцы капитулировали!

Мы посмотрели на Хермана, на Кнуда Эрика, на Хельге, на других, чьих имен еще не знали, на женщину и ребенка и поняли, что они — лишь первые. Теперь море вернет нам мертвых.