Мы, утонувшие

Что за судьба ждала нас? Колотушки да смерть на дне морском, а мы все равно томились по морю. Чем для нас было детство? Прозябанием на суше, жизнью в тени плетки Исагера. Чем была для нас жизнь на море? Словами, значения которых мы еще не знали.

В нас пустило корни чувство, будто ничто не изменится, пока у нас под ногами находится земля. Исагер оставался прежним. Сыновья боялись и ненавидели его. Мы боялись и ненавидели его. Боялась ли и ненавидела ли его жена, никто не знал. Но она больше не била его. Отныне учительша жила в своем собственном мире. Мы украли у него собаку, дом, разум его жены, а он ничуть не изменился. Бил нас, как обычно, и ничему не учил. Мы сражались с ним, как обычно, и ничему не учились.

Мы больше не преследовали его, когда зимними вечерами он возвращался домой после двойного тодди у купца Матисена. Больше не кидали под Новый год в гостиную горшки с дерьмом. Но продолжали сыпать песок в чернильницы, забивать дымоход, прыгать из окон, прогуливать и красть его книги. Вскоре настал черед Нильса Петера повалить его на пол, а однажды придет очередь Альберта.

Исагер был бессмертен.

Закон

Мы познали плетку. Теперь нам предстояло познакомиться с морем.

Правду ли сказал Ханс Йорген, неужто колотушкам не будет конца?

Однажды Лаурис рассказал Альберту о наказании на военном фрегате «Неверсинк»: провинившегося привязали к мачте и пороли до крови, пока, по словам Лауриса, не выбили из него семь сортов дерьма. Мы не поняли, что это значит, но Лаурис сказал, что это американское выражение: «seven kinds of shit». И мы подумали: вот каков мир за пределами нашего острова. Вот она какая, великая Америка. Всего-то у них больше, даже дерьма. Мы и не замечали, чтобы из нас выходило разное дерьмо. Цвет менялся. Оно бывало жидким, бывало твердым, но дерьмо — оно ведь и есть дерьмо? Мы ели треску, макрель, сельдь, молочную кашу, свиную колбасу, суп из сычуга и капусту, но срали-то после этого одинаково. Вот оно, оказывается, как будет в большом мире. Мы будем есть другую пищу, чудовищ с морской глубины, какие не попадаются на крючок местному рыбаку, осьминогов, акул, резвых дельфинов, разнообразных рыбок с коралловых рифов, фрукты, которых наш крестьянин в глаза не видывал, бананы, апельсины, персики, манго и папайю, индийский карри, китайскую лапшу, летучих рыб в кокосовом молоке, мясо змеи и мозг обезьяны, и, когда нас будут бить, из нас выйдет семь сортов дерьма.

Мы попрощались с матерями. Всю нашу жизнь они находились рядом, но мы словно впервые их увидели. Они склонялись над котлами и кастрюлями, с лицами красными и опухшими от жара и пара. Все хозяйство было на них, пока отцы пропадали в море. Каждый вечер они опускались на лавку, со штопальной иглой в руке. Мы видели не их — их выносливость. Их усталость. И никогда ни о чем не спрашивали. Не хотели доставлять лишних хлопот.

Так мы выказывали свою любовь: молчанием.

У них всегда были красные глаза: утром, когда они будили нас, — из-за печного дыма; вечером, когда, сами еще одетые, укладывали нас, — от усталости.

Иногда глаза бывали красными от слез, пролитых о тех, кто уже не вернется.

Спросите, какого цвета глаза наших матерей?

— Они не карие. Не зеленые. Не голубые и не серые. Они красные.

Так мы ответим.

И вот они прощаются с нами, стоя на набережной. Между нами по-прежнему царит молчание. Они вглядываются нам в глаза.

«Возвращайся», — говорят их взгляды.

«Останься дома», — говорят их глаза.

Но мы не хотим назад. Мы хотим прочь отсюда. В другие края. В этот миг, прощаясь на набережной, мы вонзаем ножи в их сердца. Мы вонзаем ножи в их сердца, уходя прочь. Вот как мы связаны. Болью, которую причиняем друг другу.

Мы кое-чему научились дома. Умели сплесневать канаты и вязать узлы. Могли подняться на мачту и не боялись высоты. Знали, как устроен корабль, знали каждый его закоулок. Но все это — только на зимовке. Мы еще не знали, каким огромным бывает море и каким маленьким — суденышко.

Мы все начинали гарсонами на камбузе.

— Вот, — говорил шкипер, протягивая нам покрытую зеленым налетом медную кастрюлю.

Кастрюля и была камбузом. В те времена на кораблях не было камбузов. Мы сидели в носовом кубрике, перед глиняной печкой, а дымоход представлял собой четыре сбитых доски, торчащие наружу сквозь палубный настил. В дождь его заливало. В шторм, когда волны захлестывали палубу, на нас обрушивались потоки, заливая огонь, и, бывало, мы бродили по колено в воде. При малейшем ветре, когда корабль начинало качать, приходилось удерживать кастрюлю голыми руками, чтобы та не свалилась на пол. Мы натягивали на ладони рукава, чтобы защитить их от соприкосновения с раскаленными ручками кастрюли, и таращились в суп из саго красными от дыма глазами. Кого-то надо было пинать, и если на борту не было собаки, то пинали нас.

Нас поднимали в четыре утра. Всегда, в любое время суток, мы должны были держать наготове кофе. Время покемарить выдавалось лишь в перерыве между двумя чашками этого напитка. И вот, нас уже будят пинком: «Какого дьявола, опять ты дрыхнешь!»