Мы, утонувшие

О’Коннор напал на Джованни, когда тот на миг остался один с Исайей. Все прибежали на крик итальянца, но было уже поздно: О’Коннор завладел его левой рукой. Ей была уготована та же участь, что и правой. И тут Джованни схватил нож, но в жалком подобии того, что некогда было его правой рукой, не осталось ни прежней силы, ни точности. Он едва мог удерживать нож. Он знал, что на кону его жизнь, но смог лишь оставить царапину на груди О’Коннора.

Как же велико должно было быть отчаяние Джованни, заставившее его так использовать нож! Когда в кубрике его подбивали отомстить и обещали, что покроют, даже возьмут вину на себя, он отвечал: «Я метатель ножей, а не убийца».

Тарелки, снова залетавшие над столом, будоражащие ароматы, вновь завитавшие в воздухе, — вот в чем заключалась месть Джованни. И вот он схватился за нож, и Исайя после сказал, что видел слезы в глазах кока, когда тот стоял с ножом в искалеченной руке. Взяв в руку нож и заговорив на грубом языке своего врага, Джованни словно бы лишился чести.

О’Коннор засмеялся и подставил грудь.

— Ну, давай, — произнес он.

Джованни положил нож на стол.

Мы подоспели слишком поздно. Смертельный удар был нанесен.

Завернутое в парусину искалеченное тело Джованни в тот же день упало за борт и исчезло в морской глубине. Капитан Иглтон при этом не присутствовал. Его заменял О’Коннор. Ребята подозревали, что штурман появился лишь для того, чтобы насладиться своим бессмысленным триумфом.

Исайя принес с камбуза полную лопату пепла, который должен был заменить землю.

— Из праха ты вышел и в прах возвратишься, — произнес мальчик и посыпал пеплом лежащее на палубе, завернутое в парусину тело Джованни.

Налетел порыв ветра, и пепел, словно брошенный чьей-то мстительной рукой, покрыл изборожденное шрамами лицо О’Коннора, залег в бесчисленных расселинах и провалах. Глаза у штурмана защипало. Он стал рычать и отбиваться, словно на него напал настоящий враг. Остальные рассеялись во всех направлениях. Никому не хотелось наткнуться на кулак великана. С безопасного расстояния они наблюдали, как О’Коннор совершает последнее святотатство в отношении умершего. С руганью и криками он поднял хрупкое тело Джованни и выкинул бездыханную плоть за борт, словно мешок с мусором.

Это были похороны мятежника, как дал понять команде капитан Иглтон.

Но в кубрике матросы вынашивали план убийства О’Коннора.

* * *

Участвовали все. Ни у кого не было сомнений, что штурман заслуживает смерти. Не все были тертыми калачами, когда нанимались на «Эмму К. Лейтфилд», но все стали ими теперь. Их третировали каждый божий день. Все носили отметины от кулаков штурмана. Он бил даже офицеров. У помощника штурмана, шведа по имени Густафсон, заплыл глаз, и никто не знал, сохранит ли он зрение.

На борту «Эммы К. Лейтфилд» не знали слова «закон». Значит, правосудие придется вершить им самим. Они не были мятежниками. Они воплощали собой справедливость.

Терзавшие их сомнения касались только технической стороны дела. Как выполнить задуманное?

О’Коннор был силен, сильнее любого из членов команды. Это они усвоили. В открытой драке его никому не победить, но мысль о собственной слабости лишь разжигала в людях злость.

— Когда будет спать, — предложил грек, известный под именем Димитрос.

Во сне? Матросы переглянулись. Имелось два возражения. Первое — заряженный револьвер, который всегда был при О’Конноре. Второе — собака. Когда штурман спал в своем кресле на палубе, собака всегда лежала у его ног и, если кто-то приближался, приподнимала большую черную голову и предостерегающе рычала. Никто не знал, как подобраться к О’Коннору, не разбудив собаку. Бунт начал затухать, поскольку все опасались, что дело может кончиться скверно.

Долго обсуждали собаку. Но собаки ли на самом деле боялись матросы? Или, может быть, револьвера?

Нет, они боялись О’Коннора.

Ему не нужны были ни собака, ни револьвер, чтобы казаться непобедимым. Матросов пугало то, что происходило в его испещренной шрамами тыквообразной голове. Но вслух они это сказать не могли. Как можно в таком признаться, когда вас семнадцать против одного?

Молча сидели они друг против друга, уставившись кто на стол, кто на переборку.

— Разве убийство — это хорошо? — нарушил тишину Альберт.

Товарищи вытаращились на него, словно такая мысль никогда не приходила им в голову. Наверное, и не приходила. Они практически ничего не знали о прошлом друг друга, но никто не сомневался, что в портовом городе или в открытом море всякое может случиться. Не всегда люди тонут из-за несчастного случая, и наверняка на борту «Эммы К. Лейтфилд» находился не один убийца, избежавший наказания.

— Разве Джованни хотел бы такой мести? — продолжил Альберт.

— Мне плевать, чего бы хотел Джованни, — сказал валлийский матрос по имени Рис Луэллин и уставился на свои волосатые руки. На щеке у него красовался кровоподтек — привет от штурмана, на который он мечтал ответить. — Я думаю о себе. — Он оглядел сидящих. — Я думаю о нас. Он или мы. Это не месть. Это борьба за выживание.

Остальные согласно забормотали.