Мы, утонувшие

Джованни не собирался использовать нож, — произнес Исайя. — Я видел, как он его отложил.

Голос мальчишки прозвучал неуверенно, в паузах между словами мы слышали его неровное дыхание. Парню четырнадцати лет требовалось мужество, чтобы возвысить голос в присутствии мужчин, старших его по возрасту и званию.

— Помните, Джованни сказал, что он — метатель ножей, а не убийца. А мы — убийцы?

— Заткнись, черномазый щенок! — бросил валлиец.

— Не заткнусь!

Слова сами вырвались у паренька. Исайя обрел мужество. Он сказал, что хотел. Хуже уже не будет.

— Я терплю от него побои, как и другие. Я тоже имею право голоса. Но я считаю, что мы не должны его убивать.

— Мальчик прав, — сказал Альберт. — Не надо уподобляться этому зверю. Он только и ждет, что мы, как Джованни, дойдем до крайности и схватимся за ножи. Эта игра ему знакома. Этого ему и хочется. Думаете, он глуп? Наверняка спит и видит, как мы покушаемся на убийство. Тут он нас и сцапает. Хотите быть как он?

Матросы снова забормотали и опустили глаза. Быть такими, как О’Коннор, многие из них, без сомнения, хотели бы, но не могли, и нужно было найти другой способ стать сильнейшим.

— По-моему, я знаю, как его победить, но нужно запастись терпением, — сказал Альберт и затем посвятил товарищей в свой план.

Они не сразу его поняли.

— Ничего не выйдет, — возразил каждый из матросов на своем родном языке.

Независимо от того, откуда они были родом, ни один ни разу не видел, чтобы справедливость вершилась таким способом. То был не просто непривычный образ мыслей: он противоречил всему их опыту.

— Но это же Америка, — продолжал твердить Альберт.

— Это судно, — говорили ему. — На судне — свои законы.

Но Альберт упрямо стоял на своем и не сдавался. Каждый раз, когда он отклонял очередное возражение, было заметно, что его убежденность растет. Каждый свой ответ он заканчивал одним и тем же вопросом:

— Можете предложить что-то получше?

Нет, кроме убийства О’Коннора, никому ничего в голову не приходило, и в сердцах членов команды росла уверенность в том, что этот путь для них закрыт. Им не хватало мужества, каждому по отдельности и всем вместе.

Не совесть ли — эта странная, не поддающаяся определению сила, это внутреннее беспокойство, происходящее из неизвестного источника, — не она ли в итоге заставила их передумать и согласиться на предложение Альберта?

Да, совесть. И страх, и хитрость, и осторожность. И даже податливость. Таковы мужчины, когда они — толпа. Ими двигали все эти качества вместе, перемешанные между собой, сплетенные с совестью и до поры неотделимые от нее. «Так что для простоты назовем это совестью», — повторял Альберт, рассказывая потом эту историю.

Они провели с О’Коннором в море восемь месяцев и прибыли в Сантьяго в Вест-Индии, чтобы, загрузив там сахар, вернуться в Нью-Йорк. По дороге у них не раз была возможность покинуть судно, но они ею не воспользовались: ведь тогда бы их план не осуществился и все страдания были бы напрасны. В Сантьяго все члены команды подверглись настоящему испытанию сил, никак не связанному с силой их рук. Исход этого испытания решен был давно, а результат подтверждался ежедневно, о чем свидетельствовали бесчисленные ссадины и синяки. Но матросы достойно несли свою ношу. Их взгляды становились все более дерзкими. В упорстве обрели они силу, незнакомую О’Коннору.

Более опытные уже догадались, что именно здесь капитан Иглтон попытается принудить их дезертировать. Они уже сталкивались с таким на других судах. Когда плавание подходит к концу, находятся капитаны, которые так скверно обращаются с людьми, что те под конец не выдерживают. Одна у матроса радость — жалованье, но дезертирам его не выплачивают и таким образом экономят.

О’Коннор урезал порции воды. В тропической жаре моряки истекали потом. И кормить их стали до крайности скудно. Исайя кое-чему научился, с тех пор как штурман убил Джованни, но даже в скромных умениях мальчика теперь не было нужды. Три маленьких сухарика в день — вот и весь рацион. В субботу — рисовая каша и кусок солонины. Кишки сводило. Собаке О’Коннора жилось лучше, чем команде.

Все это было плодом чудовищной дьявольской расчетливости. Восемь месяцев люди провели на борту с жестоким и злобным надсмотрщиком. И вот он открыл дверь камеры, а они не уходили. Их удерживали несведенные счеты. Как им хотелось бежать прочь, подальше от вечно источавшего угрозу штурмана, от собственного страха!

Но они остались, потому что у них был план. Они остались.

Измученные голодом и жаждой, под палящим тропическим солнцем они драили палубу и полуют дресвой и песком. Их сгоняли с коек на час раньше, чем команды других кораблей, стоящих на рейде в Сантьяго, и экипаж «Эммы К. Лейтфилд» оставался на ногах еще долго после того, как все вокруг отходили ко сну.