Мы, утонувшие

Джованни стоял на том же месте с сосредоточенным выражением на лице. В нем не читалось ни враждебности, ни страха, ни злости, ни паники. Он был артистом цирка, который, стоя высоко под куполом, готовится к трудному прыжку без страховки, и, когда неукротимый О’Коннор нанес новый удар, Джованни уклонился с той же ловкостью, как и в первый раз.

Гигант качнулся вперед, по-видимому потеряв равновесие. Но те, кто в этот миг видел его лицо, догадались: он что-то затевает. На мерзкой роже не читалось ни намека на неконтролируемую ярость. Глаза, тонувшие во вспухшей, покрытой шрамами мясистой плоти, превратились в узкие щелочки. В них светилось холодное спокойствие, свидетельствовавшее о том, что падение было запланированным.

Джованни отскочил в сторону, чтобы не оказаться на дороге у падающего богатыря. Но вместо того чтобы смягчить падение, подставив руки, О’Коннор выбросил длинную лапу вбок и схватил маленького итальянца, утащив его за собою на пол. Все ждали, что штурман попытается подмять Джованни под себя и измолотить, и окружили соперников, чтобы оттащить его. Но мужчины на полу замерли без движения. И тут раздался крик Джованни, полный боли. Кок схватился за запястье. Рука итальянца повисла — странно, безвольно. Быстрым движением своей мощной лапы О’Коннор сломал ее.

Штурман спокойно поднялся. Стоя подле своей жертвы, он оглядел столпившихся вокруг членов команды. Не опуская глаз, выдерживая все их взгляды, он поднял ногу и тяжело наступил сапогом на поврежденную руку кока. Послышался хруст сломанных пальцев.

Затем он покинул кают-компанию.

Все расступились, чтобы пропустить О’Коннора. Но если бы в руках у людей в этот момент оказались острые ножи Джованни, они воткнули бы их в спину этому человеку, так глубоко, чтобы острием пощекотать прогнившее сердце и навеки погасить горевший в нем адский огонь.

Все столпились вокруг Джованни, помогли ему встать на ноги. Итальянец держался за искалеченную руку. По щекам его текли слезы. То были не слезы боли: он оплакивал свой погибший талант. Матросы смотрели на раздробленные пальцы, торчавшие под неестественным углом. Вдоволь повидавшие на своем веку, они знали, что этой рукой Джованни уже не сможет работать. Еще минуту назад он был артистом, а теперь — едва ли даже мужчиной.

Кока отвели к капитану Иглтону. Руку перевязали, да разве этим поможешь? Даже врач не смог бы ее спасти.

Капитан отвернулся, словно все это его не касалось.

— О’Коннор, — сказал он, — ничего не делает без причины.

Вот и все, к чему привела жалоба.

Джованни сделал их командой. О’Коннор хотел противоположного: он хотел стоять лицом к лицу с каждым, один на один, не потому, что у него не хватало сил справиться сразу с несколькими подчиненными, но потому, что их страх перед штурманом усиливался, когда его не с кем было разделить.

Капитан утверждал, будто О’Коннор ничего не делал без причины, но это была величайшая ложь. Он все делал без причины. Бил, пинал, ломал кости без всякой причины, кроме той, что это доставляло ему удовольствие. Он наказывал матросов не за то, что они сделали. Он играл с ними, как Бог играет с верующими. В чем смысл этих страданий — они должны были догадаться сами. Чудовищем его делала именно непредсказуемость. Причина жестокости штурмана скрывалась в нем самом, в его ненависти ко всему, что шевелилось на борту. Всем остальным приходилось склоняться, умаляться, делаться незаметными, чтобы избежать его ничем не мотивированной злости. Но даже это не помогало. О’Коннор, подобно соколу, всегда видел мышь, прячущуюся среди колосьев.

Скрыться было негде. Как спрятаться, если боишься чужой силы? Делать все правильно, слушаться малейшего знака?

— Что Джованни сделал не так, лучший кок на свете, лучший фокусник, который расточал свой талант на пропитых и отупевших матросов, делая их лучше, чем задумал сам Господь? Чем он заслужил то, что ему изуродовали руку? Какой проступок мог повлечь такое наказание? — спрашивал Альберт.

Камбузом занялся мальчик по имени Исайя, американец четырнадцати лет. Его черная кожа блестела так, словно всегда была мокрой. Когда рано утром он разжигал печь, на его темных щеках играли отсветы огня. Он старался. Но не было больше свежего хлеба, пирогов и пирожных.

Джованни, несколько дней апатично просидевший в полутемном кубрике, неотрывно глядя на белую повязку, все-таки не сломался. Он вновь появился на палубе. Вошел на камбуз и принялся руководить Исайей. Сначала давал указания. Затем в бой вступила здоровая рука. Он же был артистом. Левая рука ни в чем не уступала правой. Пусть Джованни теперь лишь наполовину мужчина, но он способен на большее, нежели многие полноценные мужчины. Вскоре тарелки вновь затанцевали над поверхностью стола. В поведении кока был подчеркнутый вызов, он вел опасную игру. Глаза его блестели. Экипаж охранял Джованни: все были готовы его защитить, хотя боялись штурмана до полусмерти.

Но сокол всегда улучит момент.