Мы вернемся

– Мы все были для варварских опытов нацистов. Какие-то вакцины и химикаты, аппараты, к которым нас подключали, многочасовые операции… Они пускали нас в расход ради своих каких-то целей, тысячи детей, которые не выдерживали всего этого. Каждый день охранники выносили десятки мертвых, изуродованных тел, заменяя их новыми напуганными детьми. Из меня пытались сделать неуязвимого солдата: кололи яды и химикаты, а потом смотрели, как у маленькой девочки клоками вылезали волосы, отваливались ногти, как кровь шла ртом и я орала от боли. Мадонна, я молила о смерти, я хотела уснуть и больше не просыпаться, но потом снова приходила в себя на мокром от моей же крови полу. – Костра расстегнула несколько пуговиц на рубашке, и все увидели изуродованный живот. – Моя кожа покрывалась язвами, которые не лечили. Я гнила заживо, привыкла к боли… Я провела в этом доме сатаны больше года, пока их эксперименты не увенчались успехом. – Костра грустно усмехнулась и подвинула свой пустой стакан к Роджеру, который сидел напротив. – Раз уж тянешься к фляжке, старый ты пьяница, налей и мне немного.

– Тогда уж всем, Костра. На трезвую твоя история слишком жуткая. Эван, тащи заначку, ты знаешь, где она! – И пока Эван доставал из дальнего ящика бутылку черного рома, Родж поглаживал свою густую бороду и все приговаривал: – Мрази, чертовы выродки…

Эван молча разливал ром в толстые низкие стаканы, раздавал их не глядя, словно все они были причастны к мучениям маленькой Костры, и теперь им было невыносимо совестно. Вик вжималась в стену, стараясь слиться с ней: она чувствовала себя виноватой за то, что спровоцировала это утро откровений, – это было понятно по одному ее виду.

– Мне было почти восемь, когда очередная порция этой дряни не вызвала у меня никакой реакции. Мой организм мутировал, приспособился, перестроился. Я больше не была человеком. Мутантом, выродком, не знаю, но точно не человеком. У меня отросли волосы, ногти, затянулись язвы. Только вот эти шрамы и остались – мое уродство всегда со мной. Я больше не чувствовала боли, не боялась ран и инфекций. Поэтому количество испытаний на мне увеличилось. Мадонна, я сходила с ума от криков других детей, я видела их боль и не знала, как им помочь, как прекратить все это. Но потребовалось еще девять лет этого ада, прежде чем нам удалось спастись. Фашисты были повержены, и молоденькие солдаты, которых присылали работать в нашем приюте, не разделяли стремлений докторов-убийц. Вот так, вместе с ними и еще некоторыми превратившимися ребятами, мы перебили этих нелюдей, забрали детей и сбежали. Прятались в лесах, искали приют, хоронили тех, кого было не спасти. Я сама рыла ямы этим деткам, закрывала им глаза, пела колыбельную в последние минуты их жизней. Я каждую ночь вижу их маленькие тела, искалеченные этими иродами… – Костра зарыдала, закрыв руками лицо. Элис приобняла затихшую Лин, другой рукой вытирая мокрый подбородок.

– Плесни ей еще, дружище. Ей не повредит.

Эван тут же выполнил просьбу Роджера и подлил Костре рома. Она благодарно кивнула, пребывая где-то в своих воспоминаниях.

– Однажды ночью мы ворвались в огромный богатый дом – на улице была такая гроза, что умереть можно было просто от оглушающего грома и парализующего страха. Мадонна, я, пережившая столько ужасов, зажмуривалась каждый раз, когда небо разрывала молния. Поэтому мы выломали дверь этого особняка, что уцелел во время войны. Нас встретил хозяин – молодой парень, вернувшийся в родовое гнездо. Его звали Генрих, и я с первого взгляда влюбилась в него. О, какие у него были глаза, Мадонна! Он позволил нам остаться – всем нам. Больным, уставшим и странным. Так этот случайный особняк стал нашим домом, приютом для нуждающихся. Я выхаживала всех, кого могла, заботилась о каждом несчастном ребенке, хотя самой едва стукнуло семнадцать. Генрих помогал найти родителей или родственников, у кого они еще остались. Моя семья к тому времени бесследно исчезла, и я не смогла их найти – ни тогда, ни годы спустя. Поэтому я осталась в том доме, вместе с Генрихом, растить тех, кто так же остался один-одинешенек в этом мире. Было трудно – кругом разруха, голод, смерти. Но мы держались друг за друга, выращивали себе еду, учились все делать своими руками. Если мы выжили в том доме сатаны, то и здесь должны были держаться. Мы с Генрихом стали семьей, многодетной семьей, у которой никогда не могло быть своих детей. И это мучило меня, терзало, я ненавидела себя, того монстра, в которого превратила меня жизнь. А Генрих любил меня вопреки всему, так безгранично и преданно, что я должна была стать самой счастливой женщиной в мире. Да вот не стала. Генрих умер от туберкулеза, едва ему исполнилось двадцать восемь. Я осталась одна в огромном доме, одна в целом мире. Мои дети подросли, окрепли, а мне жить не хотелось. Я не могла понять: за что? Неужели после всего я не заслужила этого тихого семейного счастья, почему Мадонна не уберегла моего мужа – такого хорошего человека?