Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Мусевени называл свой режим «непартийной демократией», основанной на «политике движений», и пояснял, что партии «моноидеологичны», а вот движения вроде его Национального движения сопротивления или Руандийского патриотического фронта — «мультиидеологичны», открыты для полифонии чувств и интересов. «Социалисты — в нашем движении, капиталисты — в нашем движении, феодалисты — например, здешние угандийские короли — тоже члены нашего движения», — говорил он. Это движение было официально открыто для каждого, и «любой, кто захочет», мог выдвигаться на выборы. Хотя Мусевени часто описывали как бывшего марксиста-партизана (подобно другим африканским лидерам его поколения), он был решительным пропагандистом свободного предпринимательства и стал благоволить формированию политических группировок по классовым линиям, чтобы породить «горизонтальную поляризацию» в противовес «вертикальной поляризации» трибализма и регионализма. «Вот почему мы говорим: пусть пока политическая конкуренция не опирается на группировки, пусть она опирается на отдельных личностей, — сказал он мне и прибавил: — Вряд ли у нас будут здоровые группировки. Скорее у нас будут нездоровые группировки. Так зачем рисковать?»

Мусевени не устраивал вариант «косметической демократии», при которой выборы проводятся ради самих выборов по воле «правительств-доноров», поддерживающих слабые или коррумпированные силы в политически ущербных обществах. «Если бы у меня была проблема с сердцем, а я пытался делать вид, что здоров, я бы просто умер», — говорил мне Мусевени. Мы разговаривали о том, как Запад, выиграв «холодную войну» и утратив прежнее простое мерило для различения «плохих и хороших парней» в остальном мире, нашел свою новую политическую религию в пропаганде многопартийных выборов (по крайней мере, в экономически зависимых странах, где не распространен китайский язык). Мусевени описывал эту политику как «не просто вмешательство, но вмешательство, основанное на невежестве и, разумеется, еще и некотором высокомерии». Он говорил: «Кажется, эти люди полагают, что развитые и неразвитые части мира могут управляться одинаково. Это их политическая линия, и я думаю, что это полная чушь — еще мягко говоря. НЕВОЗМОЖНО УПРАВЛЯТЬ РАДИКАЛЬНО РАЗЛИЧНЫМИ ОБЩЕСТВАМИ ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ СПОСОБОМ. Да, есть некоторые важнейшие моменты, которые должны быть общими, например: всеобщее голосование, принцип «один человек — один голос», тайна голосования, свободная пресса, разделение властей. Это должны быть общие факторы, но отнюдь не в одинаковой форме. Форма должна соответствовать ситуации».

* * *

И Мусевени, и Кагаме раздражало то, что многие рассматривали возглавляемое РПФ руандийское правительство как марионеточный режим Уганды и что Кабилу, в свою очередь, заклеймили как пешку «руандийско-угандийского» империализма. «Они сами были марионетками французов, — говорил Мусевени о своих руандийских и конголезских критиках, — поэтому думают, что все остальные ищут себе либо марионеток, либо кукловодов». Он считал, что другие страны в регионе должны брать с Уганды пример. «Когда Мартин Лютер опубликовал свою критику папистов, ее распространяли, потому что она вызывала отклик в самых разных местах, — говорил он. — И когда произошла Французская революция, в европейских странах уже имелись местные республиканские элементы. И когда в Уганде происходили перемены против диктатуры Иди Амина — да, людей влекло к этим идеям».

То, что Мусевени счел нужным говорить о себе, привлекая в качестве сравнения раннюю современную европейскую историю, свидетельствовало о его решительном оптимизме. Он знал, что великие демократии возникали из политического беспорядка, и понимал, что случалось это не быстро, без особого изящества, не без спотыканий, откатов и мучительных противоречий в процессе становления. Я нередко слышал, как люди, даже восхищавшиеся Мусевени, говорили, что он, увы, не является демократом джефферсоновского типа. ОДНАКО ТРАДИЦИИ И ОСОБЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, КОТОРЫЕ ПОРОДИЛИ ДЖЕФФЕРСОНА, ВРЯД ЛИ МОЖНО БЫЛО СНОВА НАЙТИ В СЕГОДНЯШНЕЙ АФРИКЕ. Кроме того, сомнительно, что люди, столь жаждавшие появления нового человека такого плана, оказались бы готовы примириться с тем фактом, что наличие свободного времени, необходимого для такой же плодотворной и обильной писательской и мыслительной деятельности, как у Джефферсона, в значительной степени обеспечивалось беззастенчивым рабовладением.