Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Приграничные лагеря превратили руандийский кризис в региональный. Он оставался, как и прежде, политическим, но так называемое международное сообщество предпочитало относиться к нему как к кризису гуманитарному, словно напасть эта возникла без всякой человеческой вины и участия, точно наводнение или землетрясение. На самом деле руандийскую катастрофу действительно понимали как некий род катастрофы природной: хуту и тутси просто делали то, чего требовала их натура, убивая друг друга. ЕСЛИ УЖ ТАКОЕ МНОЖЕСТВО ЛЮДЕЙ БЕЖАЛО, ПРЕДПОЧТЯ СТОЛЬ УЖАСНЫЕ УСЛОВИЯ ЖИЗНИ, ТО ОНИ, ДОЛЖНО БЫТЬ, БЕЖАЛИ ОТ ЧЕГО-ТО ЕЩЕ БОЛЕЕ УЖАСНОГО, ПОДСКАЗЫВАЛА ЛОГИКА. Так что génocidaires записали на свой счет еще одну выдающуюся пиар-победу путем искусной манипуляции массовыми страданиями и — самое главное — воззвания к совести остального мира.

* * *

В сентябре 1997 г., незадолго до того, как генеральный секретарь Кофи Аннан заставил генерала Даллера, бывшего главу МООНПР, молчать, не дав ему свидетельствовать перед бельгийским сенатом, генерал выступил на канадском телевидении и сказал о своем пребывании в Руанде следующие слова: «Я полностью несу ответственность за решения, повлекшие за собой гибель десяти бельгийских солдат, гибель других людей; за то, что несколько моих подчиненных были ранены и заболели из-за отсутствия медикаментов; за 56 убитых сотрудников Красного Креста; за то, что два миллиона людей стали бездомными и беженцами, а около миллиона руандийцев были убиты — потому что эта миссия окончилась провалом, и я считаю себя человеком, который непосредственно отвечал за это».

Даллер отказался «переложить ответственность» на систему ООН, он возлагал ее на государства — члены Совета Безопасности и Генеральной Ассамблеи. Если перед лицом геноцида правительства боятся подвергнуть своих солдат риску, сказал Даллер, «тогда не посылайте солдат, посылайте бойскаутов» — что, в сущности, мир и делал в лагерях беженцев. Стоя перед камерой, Даллер был в форме, его седеющие волосы были коротко острижены; он твердо выставлял вперед свой квадратный подбородок; грудь его пестрела наградами. Но в его речи слышалась страсть, и тщательно выверенные фразы ничуть не скрывали оскорбленных чувств и ярости.

Он говорил: «Я еще даже не начал по-настоящему оплакивать апатию и абсолютное самоустранение международного сообщества, в особенности западного мира, от бед руандийцев. Ибо, если говорить очень откровенно и по-солдатски, кому, черт возьми, было не наплевать на Руанду? Я имею в виду — посмотрите фактам в лицо. В сущности, многие ли на самом деле еще помнят о геноциде в Руанде? Мы знаем о геноциде Второй мировой войны, потому что он коснулся целой группы населения. Но кого на самом деле коснулся руандийский геноцид? Кто понимает, что ЗА 3,5 МЕСЯЦА В РУАНДЕ БЫЛО УБИТО, РАНЕНО И ИЗГНАНО С РОДНОЙ ЗЕМЛИ БОЛЬШЕ ЛЮДЕЙ, ЧЕМ ЗА ВСЮ ЮГОСЛАВСКУЮ КАМПАНИЮ, В КОТОРУЮ МЫ ВБРОСИЛИ 60 ТЫСЯЧ СОЛДАТ И В КОТОРОЙ УЧАСТВОВАЛ ВЕСЬ ЗАПАДНЫЙ МИР, и мы продолжаем вливать туда миллиарды, все еще пытаясь разрешить эту проблему. А многое ли на самом деле было сделано для разрешения руандийской проблемы? Кто скорбит по Руанде, по-настоящему, искренне? Кто переживает эти последствия? Я имею в виду, сотни руандийцев, лично мне известных, были полностью истреблены вместе со своими семьями… вот такие горы трупов… полностью стертые с лица земли деревни… и мы ежедневно сообщали всю эту информацию, а международное сообщество продолжало наблюдать».

Утопическая предпосылка конвенции по геноциду состояла в том, что нравственный императив — предотвращать попытки истребления целых народов — должен быть главным интересом, мотивирующим действия международного сообщества автономных государств. Это радикальное представление, в сущности своей противоречащее принципу суверенитета, — такими оказывались и многие иные интернационалистские эксперименты. Государства никогда не действовали, опираясь на чисто альтруистические гуманитарные соображения; новаторская идея конвенции состояла в том, что защита человечности — в интересах каждого государства, и после Второй мировой войны было вполне понятно, что меры против геноцида потребовали бы готовности применять силу и рисковать собственными жизнями. Тогда люди понимали, что цена такого риска для мира будет не так высока, как цена бездействия. Но о чьем мире думали составители конвенции о геноциде — и конвенций о беженцах, которые не заставили себя ждать впоследствии?