Мы здесь живем. Том 2

В начале мая в столовой лагеря вывесили список тех зэков, кто освобождается в ближайшие три месяца. В списках указывалось, есть ли у освобождающегося какие-нибудь дополнительные ограничения после конца срока: ссылка или административный надзор.

К своему удивлению у себя в списке я не нашел надзора. Судя по списку, я должен был освободиться вчистую.

Но мое беспокойство и сомнения от этого не уменьшились. Я хорошо помнил о коварстве и вероломстве властей. Со мной могут поиграть как кошка с мышкой — до самого последнего момента не будешь знать, что тебе готовят. Я даже не исключал и такого варианта: меня освобождают, выдают справку об освобождении и тут же, на выходе с вахты лагеря, предъявляют ордер на арест по новому делу.

В конце июня я еще более укрепился в мысли, что не выйти мне на волю и на этот раз. Меня вызвали на допрос к старшему куму Управления.

«Вот и началось», — думал я, сидя перед майором, заполнявшим титульный лист и официальную часть протокола.

Я сразу же потребовал, чтоб мне объявили, по какому делу и в качестве кого меня будут допрашивать.

— По делу Румянцева А.З. и в качестве свидетеля.

У меня немного отлегло, но тут же охватила тревога за брата моего друга. Валерий еще в лагере — досиживает свои пятнадцать лет. Если арестован и Анатолий, то мать их, Н.Д., осталась совершенно одинокой. А ведь она инвалид — совершенно ослепшая женщина преклонного возраста, совершенно беспомощная. Да и арест второго сына не доконает ли ее окончательно?

Да и о себе я беспокоился: сколько я знал примеров, когда человека сегодня допрашивают в качестве свидетеля, а потом превращают в обвиняемого.

Я отказывался отвечать на вопросы майора.

Хотя вопросы и были пустыми и вряд ли могли дать следствию что-нибудь против Анатолия, но я решил вести себя по заведенному правилу, руководствуясь своим принципом: самые лучшие показания — отсутствие их.

Никогда нельзя поручиться, что твои, данные из лучших побуждений показания не будут использованы во вред тому, кому ты желал ими помочь.

Я убежден, что, когда речь идет о политическом процессе, следствие никогда не использует показаний в пользу обвиняемого. А если уж следствие решило как-то облегчить участь подследственного, то оно это сделает и без участия свидетелей. Есть такой прием у ГБ для тонкокожих интеллигентов, когда нужно выжать из них улики на подследственного, а другие способы — шантаж, угрозы, выматывания и прочее — на свидетеля не действуют. К такому подъезжают с благими намерениями и внушают, что его показания могут облегчить участь подследственного товарища или родственника.

А вопросы были такие: знаете ли вы Анатолия Румянцева, когда и где с ним познакомились, при каких обстоятельствах, что он из себя представляет. Знаете ли вы его брата Валерия Румянцева, где и при каких и т. д.

Откровенно говоря, вышел я от майора не в лучшем настроении. Беспокойно было и за себя, и за тезку. А главное, что я не знаю, в чем там дело, что произошло и что происходит в данный момент с моими друзьями на воле. Кто еще идет по этому же делу?

Это была задача со многими неизвестными.

Я об этом думал до самого конца срока, ожидая подвоха.

Но вот недели за три до конца срока меня вызывают в спецчасть. Инспектор спецчасти объясняет, что вызвал меня для окончательного оформления документов на освобождение. И не одного меня: вместе со мной были вызваны еще человек восемь — те, кто освобождается почти одновременно со мной. Здесь шла окончательная сверка данных и записывали место, куда зэк поедет на жительство. Тут же объявляли еще раз, есть ли у освобождающегося надзор или ссылка после срока.

Когда очередь дошла до меня, то я сам спросил, могу ли я поехать, например, в Москву.

— Нет.

— В Калинин?

— Нет.

Я перебрал с десяток городов в центральной части России, и на все это был один ответ — нет!

— Тогда давайте мне направление или в Питтсбург, или в Чуну, — стараясь быть серьезным, попросил я, — оба эти места за тысячи километров от Москвы, и никто мне там не откажет в прописке.

— А где эти Чуна и, — начальник спецчасти замялся, пытаясь выговорить незнакомое название города, — как второй город ты назвал?

— Питтсбург.

— Где они?

— Чуна в Сибири. Иркутская область.

— А второй?

— В США.

— Что ты мне голову морочишь! — с раздражением и повышая голос прикрикнул на меня тип. — Что записывать? Куда поедешь?

— Выбирайте сами, мне все равно.

— Записывать Чуну? — он вопросительно смотрит на меня.

— Я же сказал: мне все равно, Питтсбург или Чуну — куда направите, туда и двинусь.

— Нечего дурака валять, ведь серьезное дело, а не шутки, — уже примирительно ворчал он и оформлял меня в Чуну.

И ходил я как чумной после этого и в зоне, и на работе. С одной стороны, ожидание: остаются считанные дни до освобождения. С другой стороны, тревога: не намотают ли еще раз срок по надуманному обвинению?

На нашем лагпункте было правило, что освобождающихся за три-четыре дня увозили по узкоколейке до Сима, а оттуда машинами в камеру на Соликамскую пересылку. Из камеры и освобождали.